И в самом деле я побледнел, волосы у меня встали дыбом: это был другой осужденный, нынешний, тот, которого ждали в Бисетре, мой наследник.
Он продолжил:
– Что делать? Вот тебе моя история: я сын отличного вора; жаль, право, что Шарло вздумалось в один прекрасный день подвязать ему галстук. Это было, когда еще царствовала, милостию Божиею, виселица. На шестом году у меня не стало ни отца, ни матери; летом я вертелся колесом в пыли на больших дорогах для того, чтоб мне бросили су из окон проезжавших карет; зимой бегал по грязи босиком, дуя в посиневшие от холода руки; сквозь прорехи панталон виднелось голое тело. Девяти лет я уже начал запускать грабли [6]; то залезу в карман, то слуплю с кого-нибудь кожу [7], – десяти лет был воришкой, а потом, я кое с кем познакомился и в осьмнадцать стал мазуриком: взламывал лавки, подделывал вертушки [8]. Меня схватили, лета были подходящие, и сослали на галеры. Каторга штука тяжелая: спишь на голых досках, пьешь колодезную воду, ешь черный хлеб да таскаешь за собою глупое ядро, которое ни к чему не служит. А палочные да солнечные удары! Заметь, что тебя всего выбреют, а у меня волосы были такие славные, густые… Ничего, вытерпел! Пятнадцать лет проходят скоро: мне было тридцать два года. Вот в одно прекрасное утро дают мне подорожную и шестьдесят шесть франков, что я скопил в пятнадцать лет каторги, работая по шестнадцати часов в день, по тридцати дней в месяц, по двенадцати месяцев в год. Нужды нет. Мне хотелось сделаться честным человеком с шестьюдесятью шестью франками, а под моим рубищем скрывалось более добрых чувств, чем под рясой иного аббата.
Но паспорт, черт его побери, был желтый, и на нем еще вверху было написано: «Отпущенный каторжник». Нужно было его показывать везде, где ни проходил, и каждую неделю предъявлять меру той деревни, где меня водворили. Славная рекомендация! Каторжник! Я всех пугал, малые дети от меня прятались, и двери затворяли у меня под носом. Никто не хотел дать мне работы. Проел я свои шестьдесят шесть франков; нужно было чем-нибудь жить. Показывал руки, годные для работы, – меня не хотели слушать; продавал свой день за пятнадцать су, за десять, за пять. Куда! Что будешь делать? Раз меня мучил голод, я локтем выбил стекло в булочной и взял хлеб, а булочник взял меня. Я хлеба не ел, а был сослан на вечные галеры, с тремя буквами, прожженными на плече: покажу, коли хочешь. Это правосудие называется у них рецидивом. Таким образом, я стал пригнанною клячею [9]. Поместили меня опять в Тулон, на этот раз с зелеными колпаками [10]. Нужно было утечь. Для этого понадобилось проломать три стены, подпилить две цепи; у меня был гвоздь, и я утек. Сделали тревогу, запалили из пушек, потому что наш брат каторжник, что твой кардинал, одетый в красное: за нами палят, когда мы выезжаем. Только они стреляли по воробьям. На этот раз не было желтого паспорта, да не было и денег. Я встретил товарищей, которые тоже потерли лямку или перегрызли цепь.