– Как же ты… Какая ты смелая, Настя!
– Я – трусиха! Пока лугом бежала, все время боялась: ну-к, матушка хватится, а меня нет дома, да в погоню бросится, да за косы схватит!
Сеновал. Никита пробудился: ему на чело обронилась роса. Встал. Под навесом подоил козу. Принес в кружке молоко и ломоть хлеба.
– Настя?
Настя открыла глаза, улыбнулась:
– Я, наверно, продолжаю спать и видеть хороший сон.
– Нет, это не сон, моя голубушка. Это явь. Я и сам все никак не могу поверить.
– Давай помолимся Господу, поблагодарим его.
– Помолимся в часовенке.
– У тебя часовенка есть?
– В березках…
Позавтракали. Никита спросил:
– Он кто… твой жених?
– Бывший жених… Зовут его Старынин Федор.
– Видать, из богатеньких?
– Сын станичного атамана.
– Понятно…
Никита тяжело вздохнул. Настя прижалась к его плечу:
– Чё опечалился?
– Да так… давнее… Вспомнил, как они, богатенькие, предали Пугача. Ну да ладно. Было и быльем поросло.
Вновь повеселел. Обнял Настю:
– Неужель ко мне навсегда?
– А зачем бы я притащила узел с бельем? А ты че… и вправду, намеревался отшельником жить?
– Намеревался. Да в сенокосную ночь подглядел, как ты купалась в Бузулуке. И с того часу…
– Это ты был за кустом? А я думала: медведь Трофим?
– Со мной один медведь купается в Панике, немного поодаль. Любо ему на волнах качаться.
– Это он. Его когда-то цыганский табор оставил – чем-то захворал. Так и прижился.
– Я-то ентот раз даже и не помыслил пред твоими очами явиться. Я был пострашнее медведя. Испужалась бы меня.
– Медведя я совсем не боюсь – он ручной. И тебя не испужалась бы: у тебя глаза добрые. И еще в них… такое… дай я лучше их поцелую.
Лучи солнца просеивались сквозь реденькую камышовую кровлю. Под обрывом журчала речная струя. С небес обронялся молитвенный клик журавлей.
Еще шелестели листопады, когда с неба повалил ядреными, разлапистыми хлопьями снег. По свежей пороше Никита выбрался в степной дол поохотиться. Из дымящейся Мокрой пади кобель вспугнул глухаря, под уклон разогнался за ним и плюхнулся в бочажину. Выкарабкался. И, уже не помня о дичи, как оглашенный стал бегать кругами, чтобы согреться и просохнуть.
Из зарослей терновника Никита поднял двух зайцев. Но выстрелом не достал – далековато. Поразмыслил. И потянул ближе к станичной околице – тут беляки более свойские, привычные к человеку: должны бы подпустить к себе ближе. Так-таки, одного сумел добыть.
Зима была многоснежная, лютая на морозы. То и дело учиняли разор подворью дикие