Он посидел еще немного над блокнотом, задумчиво покусывая самописку, и совсем неожиданно для себя вывел:
Опять горят костры
и светятся Стожары,
опять слепая ночь
крадется по реке.
Кричал в траве сверчок,
печально лошадь ржала.
Твоя рука лежала,
как тень, в моей руке.
Селил в нас страх камыш
невидимым движеньем,
и в колокольчик снов
звенел звериный лес,
и кто-то наблюдал
за нежности рожденьем
с заоблачных высот
чернеющих небес[1].
Прочитал и удивился написанному. Никогда он таких стихов не писал, похоже, что смерть и в самом деле как-то изменила лютиковскую душу.
Нинель прилетела с некоторым запозданием, когда Лютиков уже решил, что музы не будет.
– Успокоился? – кивнула она в сторону домика Зарницкого.
– Молчит, – неопределенно сказал Лютиков. – Староста у него уж полчаса как сидит. Успокаивает, наверное…
– Ты знаешь, что этот козел отмочил? – Муза Нинель сунула Лютикову листок бумаги. – Полюбуйся, шикарные творения! Такого при всем желании выдумать невозможно!
Лютиков углубился в чтение.
Да-а, такое написать было трудно. Даже если очень сильно захотеть. Первое четверостишие выглядело следующим образом:
Мир кружится, ведь годы впереди,
Цветы надежд, они шумят, ликуя,
И у тебя под кофтой на груди,
Горит упрямо ранка поцелуя…[2]
– Так и хочется сказать, ты что же, садист, делаешь? – прокомментировала четверостишие муза Нинель. – Ну, ладно, погорячился, засос оставил, который французы называют знаком любви. Дело житейское, с кем не бывает… Но зачем же женщине груди до крови кусать?! Ты что, вампир?
Лютиков машинально скользнул вороватым глазом по пышным округлостям Нинель, та перехватила его взгляд и зарделась.
– Ты читай, Лютик, читай! – потребовала она.
Второе четверостишие захотелось уже прокомментировать ему самому.
Терял он кровь набратую в деревне,
Он в городе уже немало лет —
Забыл родню забыл родную землю,
квартира, холодильник, туалет…[3]
Да, друзья, вы как хотите, а за такие стихи срока давать надо, как за умышленное причинение менее тяжкого вреда здоровью граждан, повлекшее за собой расстройство психики потерпевшего! Комментарии Лютикова были более сдержаны, но не менее выразительны. Нинель с ним была