И это угнетало.
А Мот ему сообщил следующее.
– Знаешь, – сказал, – ходят слухи, что тобой интересуются люди, которых, если и любят, то только во сне.
– Это кто же такие? – простовато поинтересовался Волошин, не думая, что придется услышать то, что ожидал.
– Они – из полиции.
– А что я такого сделал? – вдруг вопросил он совсем по-детски.
И зачем-то надел на себя тот шутовской колпак, в котором постоянно спит Мот.
– Это чтобы мысли не разбежались, – объяснял свою «околпаченность» он.
Мот – завтракал.
У него не было привычки сажать за стол посторонних, видимо, оттого, что постоянно находился на диете.
И вот, отчекрыжив прямо от целой, довольно упитанной луковицы почти половину ее бока, он произнес:
– Я понимаю, когда, скажем, шахтеры выступают за то, чтобы им сократили рабочий день, или служащие бастуют, чтобы прибавили получку. Но чего нужно студентам?
– Чтобы не унижали их гражданское достоинство! – выпалил Макс одну из фраз, которая, повторяемая многократно, виснет над толпой обезумевших от собственного множества студентов.
Мот, не поморщившись, – да еще без хлеба, – доел луковицу, потом произнес:
– Ничто так не уродует человеческую психику, как комфорт.
– Ну уж?..
Волошин в Москве подхватил вот эту форму удивления.
– Если идти путем, на который ты себя обрекаешь, то ничего никогда не добиться.
– Коли не трудно, то объясните.
Оборот тоже чисто студенческий, с издевкой, подживленной чувством правоты и превосходства.
Мот поднялся, снял с Макса колпак, вздел его себе на голову и мгновенно встал на нее, словно это ему ничего не стоило.
– Ты можешь вот это сделать? – спросил его Мот. – Нет?
Так вот этот путь лежит как раз через такие страдания, что ты себе их и не представляешь. Думаешь, мне приятно каждый день ходить в синяках и ссадинах? Но это нужно, чтобы пропитаться, а людям, чтобы увидеть, сколь безграничны возможности каждого, если он однажды наступит на горло собственному комфорту.
Он встал на ноги.
Вернее, как бы выпрыгнул откуда-то из самого себя.
– Учиться, – сказал, – надо как можно труднее, чтобы наука не казалась легкой прогулкой по жизни.
Умом, что ли, или, точнее, сказать, сознанием, Макс это понимал. Как – зрением – воспринимал, что на дворе идет дождь, почти отвесно падает под ноги прохожим и те топчут ту самую красоту, которой восторгались весной и летом.
Не сердцем, а, может, и душой, никак не мог смириться он с тем, что завтра же – не по воле начальства или той же полиции – его не увидят среди бурлящего множества. И не к нему, а к кому-то другому будут обращены взоры тех, кому хочется зацепиться за чье-то бузотерство, чтобы таковым почувствовать себя.
– Вами правит, – тем временем говорил Мот, – власть толпы.
Самая поганая из каких-либо человеческих грехопадений.
Он вдруг приблизил