Трель сверчка то ли обрывалась внезапно, то ли это он полыньево проваливался в сон и переставал ее слышать, только в видении, за которое цеплялось его сознание, этот звук уже не присутствовал.
Сначала он увидел мать и отца. Вроде они – у окошка, откуда скупо лился сдерживаемый оледенением стекла свет, рассматривали какую-то фотографию.
«Кто же это ее прислал?» – думал Клюха, лежа на печи, и ленясь не только слезть и поглядеть, но даже и спросить.
Наконец, наглядевшись, они, загораживая ее своими спинами, стали устанавливать на комоде, зажимая между слоников, которые, сколько себя Клюха помнит, незыблемо стояли на одном и том же месте.
Когда же мать чуть-чуть подотвернулась и появилась небольшая щель между ее телом и спиной отца, Клюха едва не поперхнулся слюной, скопившейся для плевка; а собирался он цвиркнуть на кота, который намеревался вспрыгнуть ему на грудь; на фотографии была Марина.
Клюха выхватился из этого сна так, что даже ноги веерно слетели с койки на пол.
– Фу ты! – произнес он и медленно, словно боясь, что какой-либо другой сон разрушит такое милое видение, улегся вновь.
На этот раз он не слышал, верещал сверчок или нет. И, кажется, даже ни о чем не успел подумать, как очутился на вокзале, в той самой своей потайке – тамбуришке, образованной запасным выходом. Пришел какой-то поезд, люди почему-то, как деньги, которые перелапывают руками, шелестели, вылезая из вагонов, и лики у них были тоже денежные, чей в ореоле, чей в обрамлении витиеватых подписей и цифр, означающих номер, а чей-то даже в водяном знаке, потому лик был притуманен и таинственен.
И вдруг за его спиной забилась в тревожной истерике милицейская сирена и, прежде чем Клюха успел посторониться, пронеслась – это через тамбурок-то! – машина с мигающими огнями. Она остановилась у одного из вагонов, откуда, видел он, выходил Томилин. Два милиционера, и среди них Шатерников, надели на Евгения Константиныча наручники и втолкнули во чрево машины.
И снова Клюха проснулся в поту.
– Недаром говорят, – произнес вслух, – на новом месте всегда чертовщина снится.
И тихо улегся, уверенный, что больше не позволит себе уснуть. И казалось, так и сделал. Потому как вроде бы поднялся, умылся, заправил, чтобы хоть какой-то ей придать неспальный вид, койку; запер камору и ключ положил в то место, которое указал ему Михеич, и поплелся туда, где – во сне – арестовали Томилина.
– И приснится же такое! – сказал он себе.
Каково же было его удивление, когда он увидел развороченный тамбурок и прогал, который