– Передайте Дандарелу, что Дарандел мертв.
Тут какое-то умопомрачение снизошло сверху, от стропил, на Дюгонов рассудок. Медовый свет обуглился, загустел, сделался черен, померк; и не помня себя от необычайной, умопомрачительной дивности происходящего, дон вскочил, минуя лестницу, свалился на пол, распахнул дверь и вывалился из амбара.
Дождь перестал; небо, распахнувшееся вширь и вглубь, зияло над полем прекрасной, крапленной звездами чернотой. Дюгон несся вперед, меся сапогами грязь, бежал, спотыкаясь, чуть не падая, через поле – и остановился, лишь когда из тьмы выступил его дом. Только здесь к нему вернулась способность мыслить связно. Мыслей, впрочем, никаких не было, лишь удивление, необъятное, подобное океану, волнами прибоя билось в брега его рассудка.
Сквозь окошко лился уютный свет. Дюгон встал под дверью, отряхнулся. Несколько раз он, вздрагивая, глядел назад – дону чудилось, что во тьме за ним идут кошки; но нет, там не было никого. В конце концов, более или менее приведя в порядок одежду и мысли, Дюгон открыл дверь и вступил в свой дом.
Родное жилище встретило его покоем и привычным уютом. Супруга дона, достойная Мари-Анна, женщина дородная и несколько задумчивая, чтобы не сказать – бездумная, сидела с вязаньем в большом кресле посреди комнаты. Россыпь углей алела в зеве камина, на столе достывал ужин. Услыхав стук двери, Мари-Анна положила вязанье на укрытые пледом полные колени и медленно подняла голову.
– Мари! – сказал Дюгон, делая шаг к ней. – Вы не поверите, что сейчас приключилось. Дождь заставил меня укрыться в амбаре – помните тот старый амбар посреди поля? Я забрался в сено и заснул, а когда пробудился, надо мной были кошки. Они ходили по стропилам туда-сюда, туда-сюда… – Дон запнулся, осознав, что никакими словами