резко жестикулируют длинными руками.
Я пью через соломинку холодный коктейль,
пью за здоровье моей голубой невесты,
и меня абсолютно ничего не волнует,
кроме дыма, который уже рвётся
из четырёх белых труб «Цивилизации»,
отплывающей в Батавию.
Хо-хо, хо-хо, Антуанетта!
Я уезжаю, уезжаю, уезжаю...
Негероическая песнь
Героической не будет эта песнь,
гимн мы не споем во славу Бога.
Скрип колес да ледяная взвесь
на осенних, на далеких дорогах.
Острый дождь, секи лицо, не промажь,
страшен снег, сжимает горло жара.
Есть всесильные слова и есть слово МАРШ,
завязавшее нас в узел живой вчера.
А во рву глубоком, сыром
небеса оловянным жёлобом,
и ты просишь: «Плащом укрой,
холодно».
И еще просишь: «Дай пить».
Ты становишься бледней и бледней,
твое сердце устало бить,
вот повязка и кровь на ней.
Есть великая тишь под печатью лет.
Память – кладбищем, и молкнет певец.
Там, за окнами, черная ночь, и черный ветер
флагом страха вьется в черной листве.
Отзовитесь могилы Вердена, Бельгии, Марны,
павшие на
полях под Киевом, Костюхновкой и Поленбергом.
Стройтесь: второй, первый…
Снова война.
Ветряные мельницы
Молодость
Брели на восток батальоны, полки, эскадроны,
под мелким дождем молчаливо солдаты усталые шли,
тащились обозы, колеса в грязи утопали зловонной,
по черным размокшим дорогам огромные лужи текли,
пылали пожаром халупы, стога и овины,
завесы белесого дыма скрывали от глаз города.
Но шли, грохоча, на восток – вереницею длинной,
один за другим чередой уходили года.
Черней и черней становилось в дремучих лесах
на Волыни,
и голову все тяжелей становилось нести на плечах...
– Я знал, что тебя смертоносная пуля не минет,
мой юный поручик, красивый, прямой, как свеча.
Сотру с твоих губ окровавленных алые росы...
Тебе неудобно лежать на земле среди трупов в пыли,
с тобой поделюсь я последней своей папиросой
и банкой консервов, что мы из обоза тайком унесли...
Не хочешь, старик?.. Как узнать, где тебя закопали —
Под Куклою? Под Каменюхою? Под Чарторыйской
горой?
Из нашей двенадцатой роты все безвозвратно
пропали,
гниют, как и ты, на чужбине в какой-то могиле сырой.
Растаяла молодость лужею мокрого грязного снега,
ненастные дни убивали, сжирали, подобно червям,
пронизывал холод могильный меня на осеннем
ночлеге,
средь трупов я сам полутрупом бродил по осенним
полям...
Ковальский – его разорвала граната. Игначек —
три пули