Я растерянно огляделся. Нет, память не подводила, место было тем самым, где пять лет назад похоронили родителей. Доходили до меня слухи, что на месте «бесхозных» могил «крутые» мира сего устраивают новые захоронения, но это делалось на центральной аллее, а не на отшибе…
Тут тоже лежал «крутой», и «братки» упокоили его монументально, со знанием дела. Мощная полированная плита навеки запечатывала его в подземном мире, а с гранитной глыбы на плиту, хищно раскрывши клюв, взирал золочёный орёл. Будто сторожил, чтобы покойник не вылез. Эпитафия, выбитая на глыбе славянской вязью, гласила, что здесь покоится некто с ещё более аллегорической, чем монумент, фамилией Мамонт, и как жаль, что он не успел свершить всего, что было задумано. Надо понимать, из-за «задумок» его и придавили монументальной глыбой, да ещё и пернатого сторожа приставили. Чтоб, значит, не вздумал ожить и «продолжать». Уходят в прошлое времена доисторических монстров…
Но мне не было смешно от аллегорической картины. Было горько и больно. Настолько больно, что потемнело в глазах. И это при моей-то нечувствительности к физической боли…
И всё же червячок сомнения, нереальности происходящего, абсурдности, глодал душу. Что-то здесь не так. Я взял себя в руки и заставил перечитать эпитафию. И, наконец, увидел то, отчего мороз опять пробежал по коже. «Ушли» Мамонта из жизни в неполные тридцать пять лет, а «запечатали» в вечную мерзлоту камня семь лет назад. Семь лет назад! То есть за два года до гибели родителей.
Проблеск надежды, что меня подвела фотографическая память, угас через полчаса, когда я скрупулёзно обследовал все могилы в округе и вновь вернулся к монументальному надгробию Марку Мироновичу Мамонту. Могилы родителей нигде не оказалось, её место было только здесь. Но почему на её месте появилось столь помпезное захоронение, да ещё с датой смерти покойника на два года раньше гибели родители? Быть может, у какого-то Мастодонта Мамонт при жизни в печёнках сидел, и теперь его захоронение перенесли с центральной аллеи с глаз долой?
Не было у меня ответов на эти вопросы, и тогда я направился в кладбищенскую контору, хотя в том, что там прольют лучик света на ситуацию, сильно сомневался. Сомнения ещё более усиливались от тонкого дурманящего запаха, преследовавшего меня на кладбище. Вначале я не мог понять, что меня настораживает в этом запахе, затем вспомнил – точно так пахло вчера от пассажира-налётчика. Но здешний запах не имел никакого отношения к парфюмерии – пахла весенняя фиалка, наверное, единственная из цветов, распускавшаяся на сланцевом безжизненном косогоре.
Как и предполагал, ответов на свои вопросы в конторе я не получил. Директором кладбища оказался молодой парень, мой ровесник, который работал всего второй год. К моей проблеме он отнёсся с пониманием, долго сочувственно кивал, но ничем