Городская прокуратура находилась в здании старинной постройки. Толстые стены делали своё дело, и кабинет, точно погреб, круглые сутки хранил какое-то подобие прохлады. По сравнению с которой на улице была атмосфера только что выключенной духовки. Панама шагнул с крыльца в жаркую обволакивающую темноту и привычно подумал о том, что отпущенный ему на этом свете отрезок времени уменьшился ещё на двадцать четыре часа. Не то чтобы его так уж сильно огорчал сам этот факт; тошно было отбывать свой срок на земле. За последнее время, правда, он и к этому уже попривык…
Здание прокуратуры выходило на круглую площадь, по которой пролегал маршрут городского троллейбуса. («У нас пятьдесят три марки троллейбуса, – шутили сайчане. – Пятьдесят первый, пятьдесят второй и пятьдесят третий…») Соответственно, на газоне в середине площади кольцом стояли высокие металлические столбы, к которым крепились растяжки троллеев. По столбам карабкались густые стебли плюща, превращавшие стальную конструкцию в сплошной ворох зелени. Достигая растяжек, стебли устремлялись по горизонтали, и из-за этого столбы даже днём казались великанами с крестообразно раскинутыми руками. В темноте впечатление усиливалось многократно. Панама никогда не интересовался, что думали на сей счёт другие жители Сайска, виделось ли кому-то ещё то отчётливо страшноватое и трагическое напряжение, которое на этой площади всякий раз заставляло вздрагивать его самого. Он не считал себя впечатлительным человеком, просто переживание казалось слишком интимным, чтобы допускать в него кого-то ещё. И он был, в общем, рад, что окно его кабинета выходило в другую сторону и хоровод распятых чудовищ не попадал в поле зрения при каждом взгляде наружу…
Антон Григорьевич поднял голову, посмотрел в усеянное крупными южными звёздами небо и принял закономерное решение напиться. Чтобы хоть на какое-то время всё провалилось, сгорело синим огнём и заросло лопухами…
Идти домой было недалеко. Жил он здесь же, почти в центре Сайска – всего в пяти кварталах от прокуратуры. На центральном проспекте, бывшем Ленина, а ныне Потёмкинском, светились аккуратные шарики фонарей, курсировал общественный транспорт, сновали машины с явным преобладанием иномарок и даже работали кое-где уличные кафе – белые пластмассовые кресла, музыка, шашлыки… Но стоило свернуть за угол, и сразу вспоминались пресловутые «потёмкинские деревни», а также то, что «Потёмкин» – это, вообще говоря, от слова «потёмки». Ибо сквозь убогий лоск центральных фасадов мощно выпирала небритая физиономия уездного «города Мухосранска», как про себя величал его Панама. Исправные фонари здесь попадались не чаще двух на версту, газоны зарастали могучим чертополохом, а листва высоких пирамидальных тополей от пыли и сухости шуршала, как жестяная. Но веяние реформ добралось и до серых задворок «потёмкинской