Р.В.: Ну это уж слишком широко. Хотя бы разобраться, что такое литература…
С.Ш.: Дело в том, что вся литература, вообще-то говоря, не метафорически названа человековедением. Человек никогда не знал, кто он такой. Он отличается от всех живых существ тем, что он не знает, кто он. Вся история культуры есть затянувшаяся попытка понять это.
Р.В.: Тогда возникает проблема, чем отличается литература от философской антропологии? Ведь она ставит тот же самый вопрос.
С.Ш.: Формой мысли.
Р.В.: Когда мы со студентами приступаем к изучению истории философии, я позволяю себе пошутить: чтобы изучить историю философии, надо сначала понять, что такое философия и что такое история.
С.Ш.: Правильно.
Р.В.: Но ни того, ни другого мы до конца не поймем.
С.Ш.: Человеку интересно потому, что он читает про себя в предложенных обстоятельствах. Вот и все.
Р.В.: Но проблема в том, что это в рамках нашей цивилизации. Для античного человека это немного не так, а средневековая литература – это совсем отдельный разговор, она тесно связана с богословием.
С.Ш.: А это фазы понимания человеком себя. Это живет потому, что это все это – правда про человека. В истории не было придурков.
Р.В.: Они были, но не вошли в историю.
С.Ш.: В истории не было придурков, которые жили до нас, а мы теперь пришли и вдруг поняли, что они чего-то недопонимали, недо-, недо-, а мы теперь поняли. Человек читает, потому что узнает себя. А это проблема экзистенциальная. Человек смертен и уходит, не зная, кто он такой. В этом весь смысл чтения.
Р.В.: Мне близка мысль Гегеля о том, что искусство – это тоже форма мышления. Это форма самопознания.
С.Ш.: Я, например, скатился к преподаванию литературы как художественной формы опредмечивания концепции человека. Вот, собственно, и все. Тогда вся логика, как у нас любили выражаться, борьбы и смены литературных направлений или художественных систем рушится: ничто не сменяется, ничто ни с чем не борется. Человек открывает себя вновь и вновь. Пока он не познан, это будет продолжаться. Потом потеряет смысл, но тогда потеряет смысл и сам человек.
Р.В.: То есть базой для преподавания курса истории литературы должно быть философское введение.
С.Ш.: Абсолютно. Философский контекст просто обязателен, и контекст исторический тоже. Поэтому мне гораздо ближе вторая затравка к теме – тол-стогузовская, так как речь идет о необязательных вещах. В практике удовлетворения общественных потребностей это совершенно ненужные вещи. Следуя логике Маркина, нас, конечно, надо распустить, так как ничего путного из этого не получается и не может получиться.
Б.О.: Но поговорить-то о литературе можно!
С.Ш.: Да. Но единственное, что оправдывает существование этого «факультета ненужных вещей», – это некий механизм, предотвращающий одичание. В этом весь смысл гуманитарного образования. Об этом произошел у меня спор с моим