Нина вошла, поставила мокрый зонт в угол:
– Ну что, едем домой? – Матвей Львович возил ее до дома на служебном автомобиле.
– Сейчас, сейчас…
Он рылся в бумагах, ничего не мог найти, чертыхался, закуривал папиросу, бросал ее в пепельницу… Нина стояла у окна и, заложив руки за спину, покачивалась с пяток на носки. Подол ее черной юбки был влажен и слева забрызган грязью – она не умела ходить аккуратно по лужам.
– Нина Васильевна…
– М-м?..
– Подойдите сюда.
Она приблизилась, и Матвей Львович, проклиная себя последними словами, усадил ее на колени.
Нина не вырвалась, не сказала ни слова, а ему хотелось смять ее, как мнут облигации прогоревшего банка. Все свершилось настолько сумбурно и глупо, что Матвей Львович ничего после этого не помнил, кроме того, что от боли глаза у Нины становятся сине-зелеными: странный, красивый, но жутковатый цвет.
Потом он застегнул штаны и сказал:
– Идите, мне еще надо поработать. Шофер отвезет вас. – Он не мог представить, как сядет с ней в автомобиль, как она будет молчать, отвернувшись к окну, и вытирать платком искусанные губы.
Матвей Львович выдержал без нее ровно два дня. Грузный, вымокший и несчастный, приехал к ней домой на Гребешок, ввалился в гостиную, где ее младший брат Жора читал книгу:
– Где Нина Васильевна?
– Ее нет.
– Я подожду.
Матвей Львович просидел целый час. Жора – рослый семнадцатилетний мальчик – предложил ему чаю, сигару, ужин, последний анекдот… Матвей Львович закрыл пылающие веки: «Мне ничего не надо…»
Нина пришла, сняла шляпку.
– Пойдемте ко мне, – сказала, не поднимая глаз.
Стены шатались вокруг Матвея Львовича, весь мир крошился в пыль. Застрелиться тут же, перед ней? Задушить ее и потом застрелиться?
Нина села боком на стул, положила локоть на спинку, подбородок – на запястье.
– Мы взрослые люди, – проговорила она серьезно. – У меня совсем не было денег, я погибала: Жоре за гимназию нечем было платить… А вы мне помогли. Я этого не забуду.
Господи, такая дурочка! Она считала, что поступила правильно, даже гордилась этим. Могла бы ничего не давать взамен – а тут пастушье бесхитростное благородство: ты мне – я тебе. Она совсем не думала о Матвее Львовиче.
Танго смолкло. Нина Васильевна пошла за аргентинцем к его столику.
Матвей Львович был недостоин ее любви: он отплясал свое двадцать лет назад, его девочки-оленята остались в прошлом веке.
Он приблизился к Нине.
– Пойдемте домой, – произнес, не замечая прокурорского сынка, не слыша его «Добрый вечер».
Сжать Нинину руку посильнее – там ничего не останется, кроме кровавых лоскутков и костяной крошки.
– Пойдемте, – повторил Матвей Львович.
– Я не могу, мне надо…
Он наклонился к ней, шепнул так, чтобы никто, кроме нее, не слышал:
– Не