– В-вы говорите на гореддийском? – спросила я.
– Обязательно просить вас уйти на двух языках? – спросил он, с видимым усилием переходя на другой язык. Его голос по-прежнему глушили кожаная маска и настоящий клюв, скрытый под ней. – Неужели вам недостает вони, мерзости и здравого смысла, чтобы понять, что лучше держаться отсюда подальше?
– Мне нужно с вами поговорить, – сказала я и выставила ногу вперед, потому что он явно собирался снова закрыть дверь. – Не прямо сейчас, разумеется. Но, возможно, вы найдете для меня немного времени, когда закончите с делами?
Он печально рассмеялся:
– Когда закончу? Как только я выйду отсюда, отправлюсь к больным проказой. А потом буду разрываться еще между дюжиной мест, куда мне нужно попасть. Бедные так сильно нуждаются в помощи, а вокруг так мало людей, которым есть до них дело.
Достав из корсета кошелек, я протянула ему серебряную монету. Он посмотрел на нее, одиноко лежавшую на его поношенной перчатке. Я дала ему еще одну.
Доктор склонил голову набок, словно птица, которая прислушивается к шорохам, чтобы найти червячка.
– Почему же вы сразу не сказали? – спросил он, кивком указывая на Абдо.
Я взглянула на Абдо, но юноша не обратил внимания. Он с мольбой смотрел на доктора.
– Я найду ее дом, – сказал Зяблик. – Но я освобожусь не раньше вечера. – Доктор поднял на меня скрытые за линзами глаза, аккуратно подвинул мою ногу замызганным мыском сапога и захлопнул дверь.
– Что ты сказал доктору Зяблику? – спросила я у Абдо, когда мы пошли прочь от церкви.
«Что мы – такие же, как он, – мечтательно произнес Абдо, взяв меня за руку. – Он придет: любопытство – часть его натуры. Мне понравилось его сознание. Оно очень доброго цвета».
Я буквально сияла от счастья. Мы нашли полудракона всего за три дня. Он принял новости благосклонно, хоть и настороженно. После недели, проведенной в грязи, я наконец могла доложить Глиссельде и Киггзу, что мы добились ощутимого результата.
Начало нашего путешествия складывалось как нельзя лучше. Мне не терпелось сообщить об этом даме Окре.
Мы вернулись к даме Окре, но она куда-то вышла, а нас переполняла радость, и сидеть дома не хотелось. Я сходила за флейтой, и мы с Абдо провели весь день, выступая на соборной площади.
Раньше я бы ни за что не стала этого делать. Я слишком боялась выдать себя (и вызвать гнев отца) и поэтому никогда бы не осмелилась играть на публике. Выступления на людях по-прежнему немного пугали, но вместе с тем доставляли невероятную радость. Кроме того, они стали символом моей новой жизни, а также обретенных мной свободы и искренности. Когда-то я опасалась за свою жизнь, а теперь я больше всего боялась сфальшивить – и мне казалось, что эту перемену стоит праздновать как можно чаще.
Пока