– Ух и страшная же она, прям как я! Любого титанища напугает, вспять оборотит. Как запоет:
Я – коза-дереза,
За три гроша куплена,
Под бока луплена!
Тупу-тупу – ногами,
Заколю тебя рогами,
Ножками затопчу
И хвостиком подмечу! —
так всякий титан бегом от нее, не знает куды деваться: горы рушит, реки вспять обращает и, от греха подальше, в землю кротом зарывается. Вот мы какие – козы!
– Да уж… – протянул Сана, впечатленный размахом описанной катастрофы.
Он еще несколько раз заговаривал с сивой козой, но она продолжала видеть в нем одно только млеко, и когда Пелагея доила ее, настойчиво убеждала дополнить ведерышко – вон немного не хватает, ныряй де туда, как раз полнехонько будет! Сана отнекивался: он не верил, что, погрузив себя в жидкость, поднимет уровень молока в ведре хотя бы на миллиметр.
Сестры, сидящие на крылечке, затянули любимую песню про гудок парохода и про звезды, летящие на корму, как вдруг в ворота застучали и раздался окрик:
– Ефремовна, скорее! Пекарь утонул! На Втором омуте!
Пелагея Ефремовна охнула, схватилась за сердце – и сбежала по ступенькам, споткнувшись в воротах. За ней помчалась Лилька, напрочь забывшая о Крошечке. Следом затряслась Люция с Милей на руках. Только куда им было угнаться за Пелагеей, бегавшей гораздо быстрее дочек: шаги у бабушки-маломерки были в собственный рост.
И уж разнобой голосов летел над Поселком:
– Пека-арь, Пека-арь уто-ну-ул… Ой, Пека-арь…
Крошечка, оставшаяся во внезапно опустевшем дворе одна, подумала-подумала – и, выбравшись за ворота, побежала к реке вслед за родней: она никогда еще не встречала Пекаря, только изо дня в день ела хлебушек, который тот выпекал.
Сана, как раз перед этим вернувшийся в Купальщицу, теперь в форме туманной женской фигурки, опрокинувшейся плашмя, плыл над бегущей девочкой.
А из каждой улицы, любого заулка, из всякого барака, из очередной избы высыпали люди – и бежали к Постолке: кто разутый, а кто в носках, кто с поварешкой, второпях сунутой в карман фартука, а кто со стамеской или чекушкой. Внезапно все – не вполне выбравшись из субботних будней – оказались перед чертой, за которую вынесло одного из них: Пекаря.
На обрывистом берегу Постолки, изъеденном гнездами ласточек, против Второго омута собралась толпа… Крошечка, присев на корточки и набычившись, разглядела в промежутке между переступающих ног – откинутую белую руку Пекаря, похожую на вздутое веснушчатое брюхо окуня.
Бабушка Пелагея пыталась вернуть в мертвое тело – забытый на траве будний костюм – праздничное тепло жизни. Отдавала часть своего воздуха, своего участья – но… тщетно. Простоволосая и сопревшая, Пелагея Ефремовна отвалилась наконец от Пекаря – поцелуи с утопленником ничего не дали – и, отдышавшись, словно бы извиняясь, ворчливо сказала:
– Я ведь вам не Бог… Сами бы попробовали…
Сана