Несмотря на великие преимущества, коими пользуются стихотворцы (признаться: кроме права ставить винительный вместо родительного и еще кой-каких, так называемых поэтических вольностей, мы никаких особенных преимуществ за русскими стихотворцами не ведаем) – как бы то ни было, несмотря на всевозможные их преимущества, эти люди подвержены большим невыгодам и неприятностям. Зло самое горькое, самое нестерпимое есть звание и прозвище, которым он заклеймен и которое никогда от него не отпадает. Публика смотрит на него, как на свою собственность; по ее мнению он рожден для пользы и удовольствия…
Богатство, славу, пышность, честь – я презираю…
В литературе, как всегда, царит хаос. Нравственность агонизирует. В мирах Эпикура разбирают булыжник, а поэты наспех сбивают подмостки для бессмертия.
И тут на авансцене возникает Барков.
Он со всей молодостью обрушивается на фанфаронство и благочестие. Все эти господа и дамы, все эти пламенные любовники и законченные волокиты предстают во всей своей красе, предлагая воплотить самые нескромные желания.
Я видел, как один критик (порождение страсти извозчика и разговорчивой прачки) чуть ли не плакал, читая эти забавные и поучительные святотатства. Он был возмущен и называл сочинения поэта кощунством. Бедняге, как видно, необходимо было во что-то верить.
Выплеснуть за борт все эти сладострастные отравы – значит, унизить литературу. Неприятие эротических безумств равносильно самоубийству. Отвернуться от них – все равно, что сделать еще один шаг к собственной погибели.
Быть может, поэзия Ивана Баркова некоторым покажется игрой, чувственной гимнастикой, фехтованием в пустоте. Как же они будут наказаны!
Любой сноб, лишенный воображения, обречен подобно нашему критику превратиться в несчастнейшего из смертных и сделать несчастными своих близких. В двенадцать лет он полезет под юбку своей сестры, и, если случай не возвысит его над уровнем заурядных судеб, он, не дожив до сорока, испустит дух над очередным пасквилем.
Он изгнал чувство из своего сердца, и в наказание чувство отказывается вернуться к нему. Самое лучшее, что может послать ему судьба – это жестокий удар, которым природа поставит его на место.
Все чувства и все восторги заказаны этому человеку. Если же Господь по ошибке пошлет ему жену, этот посредственный господин будет унижать и растлевать ее, исходя из своих убогих представлений о добре и зле.
Необузданное пристрастие к морали порождает чудовищные и неведомые крайности. Не отсюда ли нелюбовь иконоборцев и мусульман к изображениям божества! Кто объяснит всю глубину раскаянья св. Августина, когда он отшатнулся от своего прошлого?
Удивительным человеком был Барков. Его стихи, если разобраться, это дифирамбы и панегирики. Даже простоватость и грубость, коими он наделял своих героев, служат к их чести и украшению. Словом, это ангельские сердца и светлые головы, напрочь потерявшие стыд.
Изображение реального, живого крестьянина – нелепая прихоть Спиридона Дрожжина; заглядывать в замочную скважину распорядителей жгучих нег позволительно лишь кабацкому завсегдатаю Баркову. Ведь показав без прикрас все пороки неутомимого лейб-улана – он, как это ни жестоко! – рискует всего лишь ослабить его боевой дух.
Вся несуразность и изобретательность, все чудачества и все запредельные мечты проступают в действиях его героев. Все они жертвы собственных порочных наклонностей.
Барков с легким сердцем рисует устрашающие, гротескные, шутовские картины. Никто, как Барков, не знал и не любил этот мир. Он не только проник в его альковные тайны, но вошел в доверие к его женам и любовницам. Он разделил с ними по-братски их тоску, одиночество, восторги и наслаждения.
Подобно тому, как Молиер вытеснил в свое время «Мениппову сатиру», Барков со всем темпераментом и пылом выставил за дверь сумароковскую музу, кряжистую и грузную торговку с Охотного ряда.
Именно Барков перевернул тогдашний литературный мир вверх дном. Даже спустя три столетия его победа выглядит ошеломляющей. И великий Ломоносов, бессмертный собутыльник Ивана Семеновича, почувствовал это один из первых.
Обстоятельства смерти Баркова остаются не вполне ясными до сего дня.
В рассказах очевидцев, полных противоречий и странных подробностей, кое-что сомнительно, а о многом вообще умалчивается. Относительно места и часа смерти, а также последних слов покойного показания расходятся.
Последние слова поэта, произнесенные им в присутствии заслуживающих доверия свидетелей, обсуждаются до сих пор; нас уверяют, что это было не просто прощание с миром, а прорицание, пророчество, полное глубокого смысла, как выразился один экзальтированный современник.
Несмотря на свидетельства столь располагающих к себе господ, находятся все же люди, подвергающие сомнению достоверность не только великолепной предсмертной фразы, но и всех других событий этой невероятной жизни.
Одни