не в своей тарелке, даже не в своем теле, до такой степени ему вдруг стало страшно. Кого? Нет, пожалуй – чего? Этой самой толпы, пусть безобидно пропитанной беззлобным детским хвастовством, наивным паясничаньем, неугомонно кипевшей в броуновском движении беспорядочных молекул-школяров, вчерашних детсадовских ребятишек. Но сам-то он таким не был, домашний ребенок, дедушка-бабушка-братец, вся его компания, если не считать редко-редко приезжавшую маму, издалека, из другого мира, как говорили об этом в семейном кругу – маму «ждали с войны». Конечно, никакой войны не было, мама к войне не имела отношения, образное выражение – если долго отсутствует кто-то из близких, – простой штатный врач-реаниматолог из «Чрезвычайных ситуаций», с бессрочным контрактом, сегодня здесь, а завтра в Антарктиде. Вий знал – маму его никто не заставлял, она сама выбрала такую жизнь, после того, как папа бросил ее, женившись на секретарше-дурочке из общей служебной приемной, на привратнице-«позвоночнице», или как говорила бабушка – на секретутке. В любом случае, выбор мамы следовало уважать. Но всякий раз, когда она отчаянно-судорожно обнимала сына, будто на бегу, ему хотелось закричать, прямо маме в лицо, едва мог он сдержать себя от такого позора, но очень, очень хотелось! У меня! У меня, мама! Чрезвычайная ситуация! Я умираю от тоски по тебе! Поэтому, ты останься здесь, а все другие, пускай подождут, они ведь не твои дети! Но не закричал. Так ни единого раза и не закричал. Все равно не было бы толку. Одно расстройство. К тому же – стыдно перед Хомяком, он вообще сирота, папа и мама, обоих убило взрывной волной, во время атаки террористов на Порт-Бахрейн, отдохнули, называется! И ничего, Лель – ничего, держался молодцом, и, кажется, вообще не умел бояться, он бы и в загородке с тиграми продолжал смирно жевать обезжиренный попкорн, без любопытства ожидая, пока его спасут. Еще и погладил бы «тигру», с него бы сталось.
Тогда, в тот день, роковой-не-роковой, но в чем-то определяющий, он навсегда и в единую секунду осознал, что этой толпе детворы он чужой. Всякой толпе он чужой. Хотя бы нарочно затесался в самую ее середину – он пробовал, и не однажды, не помогало, – хотя бы повел каким-то чудом ее за собой, никогда не сделался бы ее частью. Он боялся человеческой массы, будто чудовища, целостного, с одной-единственной волей и с одной только головой, представлял ее, колышущуюся первобытную многоножку, многоклеточный организм, мирный или хищный по своему желанию, но всегда – всегда враждебный к чужакам. Которые не есть она, многоножка, но есть нечто иное, некое отличное от нее существо. Поэтому – самое разумное многоножку эту обмануть, мимикрировать, прикинуться, оборотиться веточкой, листиком, безобидным грибом-наростом, прилепиться к многоножке, пусть везет, и довезет до укромного места, до его каменистого плато, которое и родилось в ту самую секунду на торжественной линейке, едва он прикоснулся, телом и духом, к обыкновенной стайке довольно благовоспитанных приготовишек, только что гордо назвавшими себя «Первый образцовый
