– ОН всем нам задолжал,– послышались приглушенные голоса сзади.
– Вот видишь, приятель? – Луис хлопнул его по плечу.– Больше жизни! Со мной все согласны? Я просто не узнаю тебя.
– Вы всё шутите, капитан? Веселитесь,– волонтер мрачнел, по его лицу было видно, что он теперь мало по-лагался на рефлекс пальца, нажимающего на спусковой крючок пистолета.
– Как лис в курятнике, а что?
– Да как бы мы не стали теми петухами, сеньор…
Дон де Аргуэлло едва заметно повел плечом, когда эти слова протанцевали в его сознании, а дель Оро вдруг вскинул голову, прислушался. Его белое огромное сомбреро, плывущее в темноте, замерло и, казалось, теперь парило над землей.
Сквозь листву проскользил ветер, сбив полдюйма пепла с конца сигары капитана. И в этом порыве все четверо ощутили магический зов гороховых полей. Они не видели сего жуткого места, но знали, что глаза их точно приклеили к нему, через гибельную темь леса, коя, будто толстая паутина, скрывала далекие поля. Они лежали там, впереди, как языческий алтарь, ожидающий новую жертву.
И вот уже в который раз Луис за последнее время внезапно ощутил на своей спине колючую ладонь страха. Он скрипнул седлом,– конь прял ушами,– пальцы сжали рукоять окропленной святой водой сабли. Лица их вновь целовал ветер, и был в сих поцелуях могильный холод, стягивающий под мундирами кожу, вызывающий в пересохших глотках привкус меди. Свежий аромат леса заглушил прелый запах седел и лошадиного пота. Но этот настой, называющийся в Мексике «бродяжьим пойлом», в сию минуту не пьянил путников ликером дальних странствий. Он приносил хмель жути, сковавшей их плоть.
Фарфан, один из драгун, провел ладонью по лбу. Было душно, но пальцы, холодные и онемевшие, испугали его. Он не узнавал их, они не слушались, они были чужими. Кавалерист зябко поёжился, чувствуя пульсацию в висках, будто невидимый обруч сдавливал голову.
– Капитан,– просипел он,– может…
– Не может, Фарфан! – пресек его гневным шипением де Аргуэлло и без колебаний понукнул: – За мной!
Глава 15
Антонио беспокойно прищурил глаза – нет, не нравилось ему все это, хоть сдохни! Тереза! Дочка! Ее слова —горячие пощечины – готовы были испепелить его дотла.
– Тварь – она и есть тварь! Сучка неблагодарная! Дура! – Муньос дохлебал остатки вина, грязно выругался и сунулся за табаком.
«Дьявол! Мне пятьдесят! А я, будь проклят… не сделал еще ни одного честного поступка! Если не считать, что народил дочь, да…» – тут он, правда, поперхнулся, призадумался и почесал плешь. «Господи, Боже ты мой!» – ее изумрудные глаза черта с два принадлежали черноглазой породе Муньоса и мамаши Сильвиллы. Початок крепко, как мерин хвостом, шибанул себя ладонью по щеке, оставив грязно-бурую полоску от раздавленного москита.
Мясистое, томатного цвета лицо Антонио, обросшее жесткой шерстью бороды, схватилось бороздами морщин и озабоченности. Ему вновь, как и тогда, в таверне, захотелось превратиться в жука, забиться в тихую щель и спокойно прожить