– Слухами полнится земля! – бодро отвечал Вирский.
– Простите, но вы не вовремя. Надя еще слаба, и мы принять вас не можем.
– Помилуйте, Иван Платонович! Какие церемонии! Я только поздравить! Мальчик или девочка? Позвольте взглянуть!
Недошивин был изумлен. Никогда еще их гость не вел себя так бесцеремонно. Какое-то неприятное предчувствие сдавило его сердце.
– Извольте, – подчеркнуто недовольным голосом сказал он. – Тетушка, проводите Ивана Родионовича!
Не дожидаясь Лукерьи, Вирский устремился в комнату с младенцами. На лице его было что-то хищное.
– Как же так, батюшка! – зашептала Лукерья Фоминична в ухо Недошивину. – Нельзя-с! Чужой человек! Сглазит!
И она побежала за Вирским. Но тот уже стоял над кроваткой, рассматривая детей жадным взором.
– Как это интересно! Который из них был первый?
– Что, батюшка? – Лукерья остолбенела от такой наглости.
– Этот? – не давая ей опомниться, спрашивал Вирский, тыкая пальцем в лоб горбоносого.
– Что? – совсем растерялась старуха.
– Что, что? – раздраженно передразнил ее Вирский. – Ведь кто-то из них был первенцем?
Первенцем был курносый.
– О чем вы спорите? – плаксивым голосом спросил Недошивин, входя в комнату.
Осмотрев роженицу, врач заявил, что дело скверно и необходим консилиум. Но трое докторов, недолго посовещавшись, оставили супругу сенатора заботам всё той же акушерки и отбыли, заявив Недошивину, что вылечить заражение крови медицина пока не может, но есть надежда на собственные силы крепкого организма больной.
Три дня Иван Платонович жил как в кошмарном сне. Он смутно различал чьи-то лица (несколько раз мелькал Вирский), отвечал на какие-то вопросы и даже жевал что-то безвкусное, но совсем не спал. Он почти не выходил из комнаты, где умирала его жена. Не в силах ей помочь, он напряженно всматривался в ее лицо, пытаясь найти в нем хотя бы малейшие признаки победы жизни над смертью. Признаков не было.
Она постоянно бредила. «Кровь! Великое дело кровь!» – чаще всего кричала она, и Недошивин успокаивал себя тем, что она чувствует причину своего состояния и подсознательно борется с ней. Несколько раз она называла имя отца Иоанна Кронштадтского, а Недошивин в который раз проклинал себя, что отпустил ее тогда в Петербург. Иногда она открывала глаза, смотрела на мужа и умоляла не запирать ее одну в страшной комнате. Он открывал все двери и говорил, что она совершенно свободна. Глядя на супругов, Лукерья плакала.
На третьи сутки наступил кризис. Надя очнулась и попросила принести детей. Долго она всматривалась в них. На ее лице блуждала странная улыбка.
– Прекрасные малютки, дорогая! – ненатурально похвалил Недошивин.
Она перевела на него удивленный взгляд. Что-то в этом взгляде больно задело его. Он словно говорил: а ты-то здесь при чем, милый?
– Прости меня, Ванечка!
– Да за что? О, Господи!
Наденька