В одной из камер четверо или пятеро рослых неуклюжих молодцов, которых едва можно было разглядеть сквозь облако табачного дыма, шумно беседовали за недопитыми кружками пива или играли во “все четыре” колодой засаленных карт. В смежной камере какой-то одинокий жилец, склонившийся при свете жалкой сальной свечи над пачкой грязных, изорванных бумаг, пожелтевших от пыли и полусгнивших от времени, писал в сотый раз какую-то бесконечную жалобу какому-то великому человеку, чьи глаза никогда ее не увидят и чье сердце она никогда не тронет. В третьей камере можно было видеть мужа с женой и целой оравой детей, устраивавших на полу или на стульях убогую постель, чтобы уложить самых маленьких. И в четвертой, и в пятой, и в шестой, и в седьмой все тот же шум, и пиво, и табачный дым, и карты.
Пиквик приходит к выводу, что «заключение в тюрьму за долги в сущности не является наказанием»: «Эти молодцы пьют, курят, кричат. <…> быть не может, чтобы пребывание здесь их огорчало». Пришел он поселяться в тюрьму со слугой (и это разрешено!), который Пиквику возражает: «Но кое-кто страдает от такого дела: те, кто и пивом не могут накачиваться и в кегли не играют и кто заплатил бы, если бы мог, – такие впадают в отчаяние, когда их сажают в тюрьму. …На того, кто привык бездельничать по трактирам, это наказание совсем не действует, а на того, кто работает когда может, оно действует слишком сильно».
Диккенс сыплет историями о том, как люди оказываются в долговой тюрьме и что тюрьма с ними делает. Один попал за долг в девять фунтов, «долгов было немного, да впятеро больше покрытие судебных издержек; но как бы там ни было, а здесь он застрял на семнадцать лет». Отбыв такой срок, он наконец решается попроситься взглянуть на волю хоть одним глазком:
Как-то вечером сидел он, по обыкновению, с одним своим старым другом, который был дежурным, и вдруг говорит: “Билл… я не видел рынка по ту сторону стены вот уже семнадцать лет. <…> Я бы хотел поглядеть на него одну минутку, Билл”, – говорит он. “Очень возможно”, – говорит тюремщик, сильно затягиваясь трубкой и притворяясь, будто он не понимает, куда клонит тот человек. “Билл, – говорит он с еще большим волнением, – мне в голову пришла фантазия. Позвольте мне поглядеть на людные улицы еще разок перед смертью, и если меня не хватит апоплексический удар, я вернусь через пять минут по часам”. “А что со мной будет, если вас хватит апоплексический удар?” – спросил тюремщик. “Ну, – говорит маленькое создание, – кто бы ни нашел меня, Билл, тот наверняка принесет меня домой, потому что моя карточка у меня в кармане, – номер двадцатый, этаж столовой. <…> Тюремщик смотрит на него в упор и, наконец, торжественно заявляет: “Двадцатый, говорит, я вам верю; вы не подведете старого друга”. – “Нет, старина, надеюсь, что-то хорошее у меня здесь еще осталось!” <…> Он пожал руку тюремщику и ушел…
На свободе все непривычно. «Он возвращается на две минуты раньше назначенного времени и вне себя