Несомненно, что такая точка зрения была возможна благодаря русскому национальному чувству, поскольку позволяла компенсировать русский комплекс неполноценности по отношению к Западу. Если действительное значение имели лишь социальные отношения, то тогда Россия с ее деревенскими общинами оказывалась лучше подготовленной к приходу социализма, чем западные страны с их капиталистической экономикой и правовой системой, санкционирующей атомарный индивидуализм и частную собственность. С этой точки зрения русское народничество можно рассматривать как левое крыло русского антизападничества. Его критика либеральной идеи верховенства закона, буржуазных конституций и парламентской системы повторяла взгляды консервативных русских мыслителей.
Отличительно народническим элементом такого отношения к законным правам и политической свободе была своеобразная мазохистская психология “кающихся дворян”, которые вместе с разночинцами играли важную роль в русском революционном движении. Отказ от политической борьбы означал для этих молодых людей акт самоотречения, совершаемый от имени крестьян, для которых политическая свобода и формальные права представляли собой абсолютно абстрактные и бессмысленные начала. Это напряженное нравственное чувство самопожертвования вместе с горячей верой в великую прогрессивную миссию интеллигенции в истории было выражено в “Исторических письмах” (1869) Петра Лаврова. Эта маленькая книга стала чрезвычайно популярна среди демократической молодежи благодаря главным образом одной своей главе – “Цена прогресса”. Возможность рассуждений о прогрессе, заявил Лавров, была куплена человечеством дорогой ценой. Личное развитие некоторых членов привилегированных классов было оплачено кровью и потом многих поколений нещадно эксплуатируемых простых людей. “Сознательное меньшинство” – интеллигенция – никогда не должна забывать своего долга и сделать все от себя зависящее, чтобы оплатить его.
Другой мыслитель народничества, Николай Михайловский, убедительно показал прямую связь призыва Лаврова оплатить социальный долг с той точкой зрения, что экономические и социальные цели должны иметь безусловное первенство по сравнению с политической и личной свободой. Он писал: “…свобода великая и соблазнительная вещь, но мы не хотим свободы, если она, как было в Европе, только увеличит наш вековой долг народу… Я твердо знаю, что выразил одну из интимнейших и задушевнейших идей нашего времени… Европейская история и европейская наука с одинаковой ясностью убеждали нас, что свобода, как безусловный принцип, плохой руководитель… Мы убеждались, что так называемая