– Добрый день господарам! Что собрались, как на фэст?[3] Или сватов ждете?
Главное не молчать, если зашел к людям в хату, что попало говори, но молчать нельзя.
– Что это вы девку, хлопчика из хаты выгнали? Самые непослушные, наверно?
Ну, француз, ну, купил! Да здесь три или четыре семьи! Сбежались, сбились в одну хату все соседи, как специально. Наверно, потому, что тут мужик есть. При нем смелее. Вон сидит у окна, на табурете. В окно и не смотрит, ему не интересно. Сел, и он уже не он. Ну, француз, ну, продал хатку! На всех кроватях, на сундуке, на печи – отовсюду смотрят. Как бобов насыпано – на каждую тетку, может, пятеро пацанов, а теток тоже – одна, две, три… Не меньше семи.
– Во кому хорошо! Что ж он у вас – один? На всех один? Пятью семь – тридцать пять… Во кому выгода! Как петуху…
Неважно что, но говори, не молчи. Чтобы голос слышали – обыкновенный, не злой. Хорошо еще, что не несколько, а одна комната и большая. Даже кухонной перегородки не поставил. Это ты молодец, дядя. Есть где стать, чтобы все были на виду, под рукой. О, француз, ну, продал, ну, купил!.. Ну, что смотрите? Человека не видели? Ничего у вас не украл, а смотрите, как на злодея. Да тут глаз детских больше, чем у меня патронов. Другому и трех дисков не хватило бы.
– Хотите мармеладу? Знаете, что такое мармелад?
Я уже с ними, как немцы с нами: думают, что мы в жизни не видели этой дряни. Что правда, то правда – научились и мармелад за еду считать, с хлебом есть, как с маслом.
– Хорошая печка у вас. Что, бабка? Хорошо кости погреть? Хлебом у вас так пахнет! Готов, доставать пора, а то еще сгорит. Которая тут главная жена?
Что смотришь, дядя? Ну, и что бы ты сделал с «бобиками», если бы мог? Да только руки коротки! Вот, вот, сиди и покуривай, бандит. Смотришь. Поздно смотреть. Пахнет хлебом – вот и жили бы, как люди живут. С мякиной, домешками, с бульбочкой, но хлеб. Не жрали сухую землю, лебеду, хоть паршивый гриб, хоть ягода, а всегда у вас что-то было, есть, от этого и дурь в голове. И никак из вас не выбьют.
Кажется, сколько уже лет, как не голоден, а все равно кружится голова, стоит зайти в хату, где хлеб пекут. Слюной можно захлебнуться. Все с тех пор, с того времени! У них тут и в тридцать третьем пекли, ну, может, бульбы побольше, желудей да коры. А там, если уж нет, то ничего нет. Пять лет густо, но уж если пусто… Кто сюда добрался, тот ожил. Думал, умом тронусь, столько нас лежало в деревнях да на вокзалах – высохших, как прошлогодние палки подсолнечника. Хитрецы, выбрали себе вроде бы незавидный край, одни болота да леса, а пожалуйста, без пшенички, зато и без голодухи. Ну что, ведьма, зыркаешь? Лежишь на своей печке, вот и лежи, грейся! Сколько там собрала, собой загородила? Целый выводок цыплячий! Похожа, до чего же на ту похожа – такая же сухая и сердитая. Рудня называлась деревня. Кругом ольха, зеленая, живая. А канавы и дороги от ржавчины, как курослепы, желтые. Рудненцы говорили, что когда-то и запорожцы тут бывали, болотное железо варили. Пожалуйста, и железо: нагнулся