– Приходи, пока зову.
– И не подумаю, все, все, понял, все! Еще от тебя терпеть, да кто ты такой, таких на базаре по пять рублей штука продают, кроме тебя, есть люди, и получше, понял, а у нас с тобой финиш, финиш, забудь!..
Выпалила разом и повесила трубку. Истеричка.
А я вдруг подумал, что так оно и есть. Кто я такой, без родни, без заработка, школой особо не интересуюсь, считаюсь Королем, а сам влип в дерьмо, дерьмей не бывает, а она на шаг отошла, и к ней приклеился, и чем дальше, тем мне больше влипать, а к ней клеиться. На одном хорошем не проживешь, ладно, а без ничего хорошего?
Звонок:
– Если хочешь, иди ко мне, но с условием прихватить мою часть бабла, слышал?
Значит все кино, правда, из-за бабла. Но так было хреново, что поперся. Мане не дал, притом, что той на gym честно надо. А Катька как сыр в масле катается, а дожала, с ее частью, вынь да отдай. Я хотел думать о Катьке плохо и думал, а сам шел быстрым шагом, чтоб поскорей придти. Я не смотрел на прохожих, которые не смотрели на меня, потому что никому из нас не было ни до кого никакого дела.
Катька была одна, мамашка на службе.
– Давай, – сказала она.
– Чего давать? – притворился я дебилом.
– Деньги принес? – спросила она.
– Погоди, так сразу деньги, руки замерзли, не двигаются, может, дашь кипяточку? – придумал я.
– Идем, дам с заваркой.
Она повела меня на ихнюю белую кухню. На кухне я спросил:
– Ты тоже в проститутки пойдешь?
Она ответила:
– Нет, в программистки.
Она делала чай, а я глядел, как она, стоя ко мне спиной, производит разные движения, включает чайник, тянет руку, чтоб открыть белый шкафчик и достать оттуда чашки, и брякает, и звякает, и ковбойка на ней натягивается, и я вижу эту ковбойку внатяг на худенькой спине, просто внатяг и ничего особенного, а со мной вдруг делается что-то, от чего я чувствую, как краснею, и все плывет, ровно в красном облаке. А она оборачивается, и я вижу, что она не розовая, как обычно, а тоже красная. Как будто нас в один котел погрузили.
– Ты чего такой красный? – она спрашивает.
– Ты на себя посмотри, – я проговорил.
Она прижала ладони к щекам и вдруг ужасно застеснялась.
А мне было хуже, чем ей, потому что… Ну потому что, и все.
Мы стали пить чай, и я, неожиданно для себя, взял и своей отогревшейся, а на деле и не замерзавшей рукой погладил ее щеку. Захотелось. А она схватила эту мою руку и… Я не могу объяснить, что это было. Нет у меня слов для объяснения. Н. Гоголь мог бы найти. А я нет. Я понял, что тот парень на бульваре мимо денег, и все мимо денег, кроме меня и кроме нее, и деньги сами мимо денег, и у меня внутри стало так весело, что захотелось и смеяться, и плакать, и побежать, и полететь, и закричать на весь белый свет… а что закричать… хрен его знает… может быть, Ка-а-тя!..
Воробьем от нее пахло.
Весь день пошел шиворот-навыворот. Он был такой странный, этот день, что я решил запомнить его на всю жизнь. Всегда все э�