Вздохнул: умному да честному – в России горькая доля.
Но ушедший из России – для России мертвец.
Старец Григорий, в валенках, в шубе, с посошком, пришел в Хорошево. Царь в Хорошеве праздновал день памяти чудотворца Николая Угодника.
Церковь открыта для царя и для последнего нищего. Увидевши перед собою монаха, Алексей Михайлович узнал в нем Ивана Неронова.
– К тебе пришел, грамотку принес! – поклонился царю старец.
– Жду тебя после службы, – сказал Алексей Михайлович.
В царских покоях Неронова сначала угостили пирогом с калиной, стерляжьей ушицей и только потом привели к царю.
– Ругаться пришел? – спросил Алексей Михайлович несердито.
– По глазам, что ли, угадал?
– Да ты всегда ругаешься. От тебя похвалы вовек не услышишь. Русский ты человек, Иван. Про доброе молчок, а про худое всю ярость напоказ.
– Я был Иваном, да стал иноком Григорием.
– Много ли умерился твой норов в иноках? Давай твою грамоту. Чай, все обличаешь меня?
– Нет, великий государь, подаю тебе не обличение, а моление слезное. Возврати, Бога ради, батьку Аввакума да бедных его горемык, жену, детишек, домочадцев… Гонением человека не умиротворишь. Дозволь ему, протопопу, быть со мной на Саре, в пустыни моей. Неразлучно там пребудем, плача о грехах своих.
Алексей Михайлович челобитную принял, но ничего Григорию не сказал об Аввакуме.
– Прочитаю после. Что на словах-то принес? Казни! Нынче кто только не казнит своего царя – и помыслами, и словесно.
– Так уж и казнят! За худое о тебе слово языки режут, руки рубят. Народ о царе молчит, великий государь.
Алексей Михайлович вздохнул, сглотнул комочек обиды.
– Коли народ молчит, говори ты, твой язык, знаю, не червив от лжи, со смирением тебя выслушаю.
Неронов глянул на царя из-под бровей, но улыбнулся вдруг.
– Сам ведь знаешь, о чем скажу. Долго ли ты будешь нянчиться с отступником Никоном? Он хоть и не в Москве, а неустройство плодит, как жаба злодыханная, на все твое пречистое царство – смрад.
– Господи, старец Григорий! Как тебе не страшно такие слова говорить?
– Мне страшно, царь! Погибель православия страшна. Освободи Церковь от цепей Никоновых.
– Я о том плачу и молюсь… В патриархи Бог ставит…
– Да разве не можешь ты вернуть прежние правила, какие Никон самовольно попрал? Архиереи твоего слова ждут как манны небесной. Утром скажешь, а вечером уж придет в храмы благодатное успокоение. Единой молитвой, единым дыханием обрадуем Исуса Христа.
– Ты говоришь «Исус», а надо «Иисус».
– Да почему же «Иисус», когда отцы наши «Исус» говорили?
– В старых книгах и так и этак писано, но ученые богословы наставляют: Иисус – правильно. Языку легче сказать «Иисус».
– Ишь,