«Покров, – подумалось туманно, – прежде девки снежок ходили полоть к бане, гадали суженого, приговаривали: „Покрой, батюшко Покров, землю снежком, а меня женишком“. И – эх, всякая шшолка затычки просит», – вздохнул по-стариковски и стал уряживать себя ко сну.
«Теперь поживу евреем», – неожиданно сказал он вслух. И уже не Ваня Жуков, но Иван Ротман улегся в свой ящик, похожий на гроб, и сомкнул глаза. Пока умащивался в домовине, стукаясь локтями о стенки и шелестя пачкой газет в изголовье, пока поправлял на голове башлык из оленьей шкуры, тут и сон пропал. Не вставая с ложа, включил «ящик». Вспыхнуло крохотное оконце в мир далекий, но глубоко русский. Аж под Воронеж утащил бес нашего Ивана Ротмана. Там мужики и бабы собирались в Израиль, в землю обетованную. Видишь ли, лет триста поклонялись вере иудейской – и не ради страха, и не ради любопытства, но уверовав в Иегову так глубоко, как могут лишь упертые русские; они захотели угодить в райские палестины и там скоротать останние земные дни. Эх, а что за старички-то, все исполосованы бедами, лицо будто плугом распахано, а у этой старушишки ни одного зуба во рту; не едальник, а могильная черная ямка, и вот шамкающая старбеня с узелочком в руке и Ветхим заветом на горбу тоже куда-то поперлась с родимого жальника в неразумный путь, чтобы скончать дни в чужом месте. «Эх, курица ты пустая, дура старая! – свирепо вскричал Иван, будто эта бабеня на лету ухватила и сгоношила под подолом его, Иваново, счастие. Он зло, торжествующе расхохотался, слизывая с угла рта неожиданную мокроту. – Так-то тебя и ждут в Израиле с подовыми калачами да сдобными колобами… Ишь вот суется народ во все дырки; растревожили бедами кучу-то, вот мураши и взгоношились, вскипели, кинулись кто куда сломя голову. И-эх, бедные вы, бедные! Песок ведь сыплется, а тоже пошлёндали без ума и толку, – неожиданно пожалел Иван эту несчастную, понурую стайку воронежских крестьян, сейчас гомозящих у своих порогов, как горстка репейных шишек. – Скоро дунет сивым ветерком – и со свету вон, и никогда никто не вспомянет. Братцы, своя-то земля и в горсти мила, а чужая и жирным ломтем в глотке застрянет, не проглонуть; еще не раз со слезьми вспомянете любимую хатенку, хотя бы и соломою была она крыта».
Иван выдернул шнур телевизора, сразу погрузив себя в одиночество; и оно показалось сладким. «Ну и дурни, – засмеялся уже расслабленно, но с каким-то душевным вздергом, словно бы неожиданно взбулгачило его непонятной вестью; то ли спать, то ли бежать куда-то вослед за воронежскими иудеями. – Знак ведь дало, мистический знак. А говорят, де, воли вне нас нет. Прости ты меня, Господи, жалконького и убогого, дай крепости сердечной, не вели сканчивать без ума свои сроки… Народ спит и когда-то еще проснется, – воспротивился