– Нет, – честно ответил он.
– Ну вот, значит, и ты меня сдал, – просто сказал художник, – квиты мы.
– Да откуда ты знаешь?! – вскипел Анатолий.
– Не вопи, скоро всё узнаем, комиссия у нас на сегодня.
– Почему так быстро?
– Мы – первая категория, гордись.
Художник улыбался, и это была улыбка человека, знающего, что его ждёт.
– Расскажи мне, что случилось, – беззлобно сказал Анатолий.
Злиться, действительно, было больше не на что.
Расчищать бывший военный аэродром в вечной мерзлоте сложно в любое время года. Там миллионы бочек из-под топлива, брошенная техника, горы металла и прочих отходов, смёрзшихся, покрытых многолетней спрессованной наледью. Художник работал там долго – почти три года, и это было много, слишком много.
– Понимаешь, когда каждый день идёшь умирать и никак не умрёшь, ты начинаешь хотеть жить, – размеренно говорил художник.
Ему больше ничего не надо было доказывать, оттого он был спокоен и нельзя было не верить тому, что он говорит.
– Я устал, по-настоящему устал. Рисовать – вот всё, чего я хотел всегда, и здесь я бы мог рисовать, ведь им нужны художники – ты видел их стенды со стенгазетами. Им там бездари рисуют. А я бы сделал хорошо. Я пошёл, да, пошёл на приём к особисту. Мне сказали: конечно, работай, мы присмотримся, докажи своё перевоспитание. Я же думал, что смогу говорить то, что можно говорить, чтобы никто не пострадал, но это очень сложно, да, Толя, это очень сложно. Если ты с ними, то не сможешь фильтровать, ты будешь делать и говорить всё, что они скажут. Не верь им, Толя… Да тебе уже поздно, и мне поздно. Мы уже не успеем поверить никому, даже если захотим. Нам больше некому верить, ты понимаешь? Мы не встретим больше никого, чтобы верить. Мы и друг другу сейчас верим, потому что оба друг друга предали. А знаешь, как я предал тебя? Они спросили, о чём ты там говорил с Соколовским, когда пил самогон у него. И мне стало страшно: если они знали, что мы пили, значит могли знать, о чём ты тогда говорил, ты же кричал, что взрывать надо было в муку и эту братскую Америку, и этот братский Китай, и Европу, уж её-то, Европу, в первую очередь, зря, что ли, Крым брали и боеголовки там стоят. Помнишь, как ты кричал?
– Помню…
– И я рассказал это, а это не просто разговор, это первая категория, понимаешь, это дело центрального аппарата УПБ, и наши не смогли не сообщить, так они и сказали, обязаны сообщить. И эти прилетели, они же из нулевого кластера, понимаешь? А что я? Я не сообщил, утаил, я рассказал, только когда особисты спросили меня о тебе. А это – недонесение о первой категории и само по себе тоже – первая категория. Тебе давали читать мой допрос?
– Да.
– А это нарушение для них. Знаешь, почему дали?
Анатолий вспомнил, как замялась женщина перед тем, как показать ему протокол.
– Почему? – спросил он, уже понимая ответ.
– Потому что мы уже никому не расскажем. Первая категория – это высшая мера.
Глава 6
Соглашение
Утром следующего дня Давид