Два дня. Рэндалл Силвис

перед его глазами теперь – да, они были его. Но он ненавидел их, желал отрубить… И жалел, что не сделал этого неделю назад. Неужели они действительно когда-то держали перо? Или субботняя ночь все перечеркнула? Они действительно когда-то гладили волосы сладко пахнущей женщины? Вычерчивали круг страсти на ее груди, ощущали легкое поднятие ее живота, плавный изгиб ее бедер? Неужели эта рука когда-то проникала в ее бархатистую теплую расщелинку, чувствовала, как ритмично пульсируют и сжимаются ее мышцы вокруг его пальцев? Как бы он хотел, чтобы тело Клэр было снова с ним рядом, чтобы ее грудь упиралась в его грудь. Как бы ему хотелось снова погрузить свой член в ее рот, ощутить вкус ее лона и почувствовать, как ее тело сотрясается волнами и эти волны уносят его в сладкое небытие. Он желал всего этого страстно и истово. Но испытать уже никогда не мог. Только такой человек, как Томас Хьюстон, заслуживал такое. А кем он был теперь, беглец не знал. И из его глотки вырывались наружу лишь скулящие звуки. Это были не его звуки. Он никогда раньше не слышал таких звуков.

      «Ну почему, почему ты покинул ее постель? Это все твое чертово сочинительство. И твои гребаные слова!»

      Ему снова стало трудно дышать. Воздуха не хватало. «Дыши, – скомандовал себе Хьюстон. – Вдыхай. Выдыхай!» Больше ничего не получалось естественно. Ничего не происходило само по себе.

      Он обмяк, прилип к дереву, силясь оттолкнуть от себя ужасные образы и нараспев читая коре: «Она – темноволосая женщина с зелеными глазами, полная тайн. Ее губы чувственные, но грустные, ноги и руки длинные и изящные, все движения медлительные и томные…»

      Глава 17

      «Начинается трудное время», – подумал Демарко. Он вымыл и вытер тарелку, ополоснул и высушил руки и подлил в свой бокал еще виски. Не отходя от кухонной мойки, сержант кинул пронзительный взгляд в окно – на маленькую заднюю лужайку, погруженную в темноту. Когда Демарко был моложе, он любил сиживать летними вечерами на ступеньке крыльца, с кружкой пива или чашкой холодного чая в руке, и болтать с Ларейн, пока та облагораживала цветочные клумбы. Больше всего ей нравились желтые нарциссы, лилии и гладиолусы – высокие, величественные цветы, требующие особого внимания и ухода. А Демарко питал пристрастие к бархатцам, хризантемам, тунбергиям и подсолнечникам – ярким, эффектным, цветистым и пышным. А еще больше он любил наблюдать за изящными руками Ларейн, выдергивающими сорняки и рыхлящими почву. Тогда Демарко был искренне убежден, что такая забота о цветах отражает основательность натуры; ему даже в голову не приходило, что под ней может скрываться слабость и неустойчивость духа. Но это было давно, очень давно. И цветы уже больше не росли возле его дома.