Я как-то попробовала явиться из командировки домой с пустыми руками, но уже по пути из аэропорта струсила, заставила таксиста остановиться в Хаунслоу и нырнула в магазин игрушек, где к стрессу от смены часовых поясов добавилась тошнота от жуткого освещения. Барби из коллекции Эмили, которых я привозила ей отовсюду, щеголяют в таких вызывающих нарядах, что Трейси Эмин[4] впору делать из них инсталляцию. Барби – танцовщица фламенко, Барби – болельщица “Милана” (в футбольной форме и изящных ботиночках), Барби – таитянка (маленькая гибкая распутница, способная выгнуться мостиком и укусить себя за пятку) и Барби, которую Ричард зовет “Клаусом” – сверх всякой меры блондинистая девица устрашающего вида, с незрячими голубыми глазами, в галифе и черных сапогах.
– Мам! – Эмили с видом знатока обозревает последнее подношение. – Это Барби-фея, она может взмахнуть палочкой, чтобы маленький Иисус Христос не сердился.
– Младенец Иисус ничего не знает о Барби. Это из другой оперы.
Эмили шлет мне взгляд а-ля Хиллари Клинтон, полный царственно-благородного снисхождения.
– Да не тот младенец Иисус, – вздыхает она. – Другой совсем, глупая!
Как видите, по возвращении из командировки вы все же можете купить у своего пятилетнего ребенка если не любовь или прощение, то хотя бы подобие амнистии; целых несколько минут, когда обвинительный порыв уступает место жадно-ликующему порыву обретения. (Если какая-нибудь из работающих матерей заявит, что не имеет привычки подкупать детей, пусть добавит “лгунья” в свое резюме.) На память о каждом примере мамочкиной измены Эмили получает подарок – точно так же, как моя собственная мать получала новый брелок к браслету на память об очередной измене отца. К тому дню в мои тринадцать лет, когда папуля окончательно ушел налево, мама с трудом поднимала руку, отягощенную золотыми побрякушками.
Пока я валяюсь в постели, размышляя о том, что не так уж все плохо в жизни (по крайней мере, моего мужа ни в серийных интрижках, ни в пьянстве не обвинишь), в спальню прошлепывает Бен – и я отказываюсь верить собственным глазам.
– Боже! Что с его волосами, Ричард?
Рич выглядывает из-под одеяла, будто впервые в жизни видит своего наследника, которому в январе, между прочим, стукнет год.
– А-а. Пола сводила его в ту парикмахерскую, что рядом с гаражами. Сказала, что волосы в глаза лезут.
– Да он же похож на мальчишку из гитлерюгенда!
– Ничего, отрастут. Мы с Полой решили, что все эти кудряшки в стиле маленького лорда Фаунтлероя[5] устарели. В наше время дети другие.
– Бен – не другие дети. Он мой малыш. И я хочу, чтоб он был похож на нормального малыша.
Ричард в последнее время сносит мои скандалы стандартным способом – в позе смиренного ожидания “на случай ядерной войны”. Но сегодня он позволил себе тихий бунт:
– Сомневаюсь, что нам удалось