Однако, несмотря на недвусмысленный ответ Платоновой, у меня оставалось стойкое чувство, будто я что-то упускаю. Что-то раздражающе близкое, лежащее прямо перед носом. Это плохо: дело начинало меня заинтересовывать, хороня надежду на полноценный воскресный отдых. Когда во мне просыпалась ищейка, я мог работать без сна и отдыха сутками.
Что ж, если Пал Палыч хотел имитацию бурной деятельности, он её получит.
– Навигатор! – приказал я через несколько минут. – Давай-ка на Горбушку.
Я припарковал машину там, где заканчивался асфальт и жилые районы.
Передо мной лежал дикий ландшафт, не тронутый строителями. Граница Хаоса и Упорядоченного была очень чёткой: одно от другого отделял высокий забор, украшенный унылой наглядной агитацией, поверх которой уличные художники рисовали свои полотна. Они были яркими, как сбрендившая радуга, и в половине случаев откровенно похабными.
Мне особенно приглянулся один арт: роскошные голые женщины окружали плюгавого тощего мужичка, у которого осталась всего одна конечность: та, что болталась между ног и размером превосходила самого инвалида. Он пускал из кривого беззубого рта нарисованную серебрянкой слюну и смотрел на мир слепыми глазами, а рядом в облачке-комиксе неведомый художник написал «Спасибо Партии и Правительству». Я усмехнулся: советский Бэнкси очень верно уловил самую суть явления и передал её с потрясающим цинизмом.
Здоровенный пролом, из которого торчала оборванная стальная проволока, вёл из одного мира в другой. Дыра в заборе была такой, что можно было пройти, не нагибаясь и не поворачиваясь боком.
За моей спиной оставались ровные ряды новых районов, где торжествовал порядок и урбанизм, а впереди…
Я вышел с другой стороны и окинул взглядом ландшафт.
Передо мной простиралась, насколько хватало взгляда, перековерканная взрывами пустыня. Долины древних площадей, узкие ущелья разрушенных улиц и высоченные горные хребты изуродованного железобетона. В трещинах уже давно росла высокая трава, а на горных пиках, что несколько десятков лет назад были многоэтажными домами – корявые деревца, в основном берёзки.
Они отчаянно цеплялись за серые валуны и тянулись к солнцу с упорством обречённых. Повсюду валялись перевёрнутые остовы машин. Счётчик Гейгера сходил с ума рядом с ними, поэтому я сразу же, не откладывая в долгий ящик, вытащил из небольшого футляра пару больших коричневых таблеток и проглотил, не запивая. Завтра будет плохо. Очень плохо.
Я бывал тут – давно, ещё в прошлой жизни, когда за фразу о возрождении Советского Союза меня подняли бы на смех, и сейчас, двигаясь по отдалённо знакомым улицам, старался отыскать взглядом детали погибшего мира.
Вот лежит наполовину засыпанная обломками, здоровенная оранжевая вывеска,