– Если до сих пор яд не свалил – значит, вылечим. Забыл про бабку Фунтиху. У неё каждое лихо по фунту весом. Думаю, и твоё на пуд не потянет.
Кузня гремела во все свои прокопчённые косточки. Никодим не мог нарадоваться точным сильным ударам сына. Вот кого ждала наковальня. Вот по кому тосковал молот. Давно песня стали и огня не производила на хозяина-единоличника такого весёлого хмельного переполоха.
Через неделю с казацким шиком подъехал к деревенской кузнице Горбонос. Гнедая откормленная лошадь остановилась у коновязи, принялась грызть подгнившую перекладину.
– Эге! Кузнец! – забазлал посыльный.
Вышел Тимур, недовольно оглядел седока.
– Чего базлаешь? Не глухие.
– Решётки готовы?
Заняв весь проём двери, возник Никодим.
– Сперва здороваются, потом о деле говорят.
Собирался Горбонос бросить дерзкое «кулацкое отродье», но выпихнул из протабаченной глотки: «здрасте!»
– Решётки, спрашиваю, готовы?
– Нет. Договаривались – через месяц заказ поспеет.
– Командование торопит. Ещё неделя сроку… Кандалы ковал?
– Не приходилось.
– Вот чертёж. Пока семь сделаешь.
– Металла нет, цепей.
– Найдёшь… вон сколько борон, плугов старых. Прутья от решёток останутся. Обратись к председателю. Евграф Фесько мужик добычливый – поможет.
Лошадь перестала грызть перекладину, уставилась влажными линзами глаз, будто спрашивала: «Мужики, не понятно вам, что ли?»
Копыта гнедухи перестали стучать по песчаной, перевитой корнями сосняка, тропе. Мужики стояли, не проронив ни слова.
У Тимура заныло в боку. Бабка Фунтиха наложила повязку, пропитанную живицей. Боль утихонилась, даже притерпелась к ударам молота. Однако резкая боль слов посыльного гордеца будто палкой саданула по нарыву.
Ошарашенный известием Никодим жестко потирал ладонь о ладонь.
– Батя… до чего дожили… ковать кандалы из своего же металла.
– Даа, сынок… всё мог предположить, но такое… Наверно, в Ярзоне буйных хватает, если ножные браслеты понадобились.
– Не будем заказ выполнять.
– Ссылка обеспечена. Евграф давненько мечтает нас окулачить… Какой ухарь – гонец. Даже с лошади не слез, не поздоровался по-человечески.
– Отец, они все там ослепли от власти, спирта и ненависти.
Прасковью Саиспаеву стал тяготить тошнотворный душок засольни. Мутило. В горле постоянная горечь.
Учётчица Сонечка подозрительно косилась на подругу, прострелила туманными глазками живот. «Неужели?»
Чикист Натан поджидал несломленную любовь у палисадника.
Недавно прознал об отъезде соперника, надеялся на сговорчивость метиски.
– Привет, красавица!
– Чего припёрся? У окон маячишь.
– Твоя изба давно для меня маяк.
– Не тебе светит.
– Терпеливый. Подожду. И для меня помаячит…
– Ни-ког-да!
– Фраерок смотался?
– Любимый