Бранил Гомера, Феокрита;
Зато читал Адама Смита.
Наверное, из таких скучающих и легкомысленно увлекающихся западным либерализмом молодых людей типа Онегина потом и появлялись молодые финансисты, о которых писал Шарапов в «Бумажном рубле».
Юношеские увлечения либерализмом были небезобидны: вчерашние юноши приходили в государственные министерства и ведомства и проявляли полное бездействие, полагая это нормой жизни. Разрушительные последствия доктрины государственного невмешательства стали особенно бросаться в глаза, когда в России начались реформы Александра II. Эти реформы сдвинули страну с «мертвой точки», вызвали достаточно бурные экономические и социальные процессы и не вполне прогнозируемые их последствия. Процессы, которыми надо было управлять. Но которыми государство не управляло. Именно это больше всего удивляло и возмущало Шарапова – еще задолго до того, как он приступил к написанию «Бумажного рубля».
За десять лет до «Бумажного рубля» Шарапов (под псевдонимом Тарлицкий) опубликовал статью «Что нужно прежде всего для нашего экономического возрождения?»[69], в которой он как никто прежде, со всей остротой поставил вопрос о необходимости всестороннего и постоянного государственного управления народным хозяйством. Начинает он издали – с известного и печального факта разделения России на две части. Первая часть – «Россия официальная, мнимая, но всепоглощающая и всезаслоняющая». Вторая часть – «Россия подлинная, народная, служащая лишь фундаментом первой, ее корнями». Это не просто разные части, они между собой почти не общаются: «Между этими верхами и корнями нет никакой творческой, живой и деятельной связи, никакого разумения». Все правильно. Об этом говорил не только Шарапов, но и многие народники и славянофилы. Но Шарапов дает такое объяснение этого разъединения двух частей России, которого до него никто не давал: «И подобное гибельное недоразумение опирается ни больше ни меньше как на целую якобы научную доктрину, проповедующую невмешательство государства в экономическую жизнь народа!»
И российская правящая верхушка, которая восприняла указанную доктрину, оказалась «святее папы Римского», то есть реализовывала