Поместья мирного незримый покровитель,
Тебя молю, мой добрый домовой,
Храни селенье, лес и дикий садик мой
И скромную семьи моей обитель!
Вера в домового – вера домашняя, неофициальная, подкрепленная фольклорной традицией. Она может быть истовой, но может – шутливой или полушутливой (по пушкинскому стихотворению и не определить, какая она). Такая неопределенность на пользу стихотворению; в конце концов, здесь пафос совсем не в кодексе веры, но в любви поэта к образу жизни, к домашнему очагу, к кругу милых предметов. Соответственно, такой вере – добродушной, неритуальной, непринужденной, свободной – поэт готов отдать предпочтение.
Сменой настроений интересно стихотворение «К Огаревой, которой митрополит прислал плодов из своего сада»: здесь сочетаются жанровые черты эпиграммы и мадригала. Ирония адресована святоше:
Митрополит, хвастун бесстыдный,
Тебе прислав своих плодов,
Хотел уверить нас, как видно,
Что сам он бог своих садов.
Возможно всё тебе – харита
Улыбкой дряхлость победит,
С ума сведет митрополита
И пыл желаний в нем родит.
Итоговая строфа формально продолжает изложение переживаний персонажа, над которым поэт откровенно подсмеивается, но этот персонаж практически уходит из поля зрения, там остается только предмет его воздыханий. Но тут выясняется, что главный адресат послания заслуживает восхищения, его не задевают стрелы иронии (разве что чуть-чуть рикошетом, за то, что нехотя старика свела с ума). Годом раньше поэт и сам попадал под обаяние этой женщины («Экспромт на Огареву», 1816). Теперь он, пересказывая взгляд незадачливого персонажа, делает это с такой горячностью, с таким темпераментом, что фактически проговаривается о своем чувстве:
И он, твой встретив взор волшебный,
Забудет о своем кресте
И нежно станет петь молебны
Твоей небесной красоте.
Здесь предвосхищается то настроение, которое позже сконденсируется в принцип «Ты молишься другому богу…» Сам поэт находит эту ситуацию вполне естественной, отчего в финале и звучит, взамен голосу персонажа, его собственный поэтический голос. Но в целом стихотворение сохраняет пикантность ситуации, поскольку в положение меняющего веру поставлен человек, давший обет верности Богу; грех моленья «другому богу» многократно усиливается.
Такая ситуация интересна поэту – и он к ней возвращается в ином жанровом (балладном) ключе («Русалка»). Начало баллады близко напоминает ситуацию незавершенной лицейской поэмы «Монах».
Над озером, в глухих дубровах
Спасался некогда монах,
Всегда в занятиях суровых,
В посте, молитве и трудах.
Уже лопаткою смиренной
Себе могилу старец рыл –
И лишь о смерти вожделенной
Святых угодников