– Покидаете нас, Савелий Фомич? – обратился он к Савелию Фомичу, как только увидел его.
– Человек, Антон Антоныч…
– Кадку-то, кадку-то привяжи прежде, дуралей! – закричал и замахал руками Антон Антоныч. – Чего тронулся? Стой! Упадет она у тебя на полдороге. Я, Савелий Фомич, того мнения, что с этими людьми всегда придется биться. Мужик мужиком и останется… Так вы нас покидаете, Савелий Фомич?..
– Я, Антон Антоныч…
– Пошли прочь, негодные! – накинулся на каких-то чужих детей Антон Антоныч, приподымая полу своего халата, вероятно, не с намерением сделать им в утеху из неё зайчика. – Что вы сюда лезете? Туда же все с благородными детьми норовят… Я, Савелий Фомич, того мнения, что низкая кровь не должна мешаться с благородной… Ну, прощайте, прощайте, Савелий Фомич! Жаль, жаль… Желаю вам счастья, обилия и всех благ на новоселье…
– Покорно…
– Палашка! Палашка! Табакерку принеси мне со стола! – кричал Антон Антоныч, подбежав к растворенному окну своей квартиры и оставив Савелия Фомича на слове «покорно».
Такой уж человек был этот Антон Антоныч. По признанию всех знавших его лиц, достойных уже по положению своему всякого вероятия, у него, в числе несметных его гражданских доблестей, был единственный недостаток, затмевавший, в некотором роде, все его доблести. Двух слов не мог он выслушать спокойно и не прерывая собеседника, исключая, разумеется, особ, которых нельзя не слушать и перед которыми он немел, не взирая на всю свою прыгучесть. Он весь век свой беспокоился и бегал из угла в угол, от желания подспорить делу, которое, впрочем, никак не спорилось, и о всяком предмете имел свое собственное мнение, которое было тем непоколебимее, что ни одному ближнему не удавалось еще заикнуться, чтоб оспорить его. Такой уж человек был этот