Следующая остановка была в индейской резервации в Алабаме. Год выдался сверх всякой меры дождливый – реки вышли из берегов, и территория резервации, равно как и прилегающей к ней железнодорожной развязки, превратилась в болото. Тут и там ползали змеи, экскурсии отменили. Открыта только сувенирная лавка, где все товары были испорчены нескрываемым лоском двадцатого столетия и являли собой прекрасный образчик произведенного в Китае ширпотреба. Видимо, участие индейцев во всей этой торговле ограничивалось выгрузкой коробок с безделицами из фур. А болтовни-то! Только здесь, да-амы и га-аспада, – уника-альные индейские а-амулеты… Па-аспешите купить, а-а то на-аши узкогла-азые бра-атья еще не скоро разродятся очередной па-артией.
И местные власти, и администрация резервации явно стремились к тому, чтобы местечко напоминало ярмарку неодолимой фальши.
Рецепт дерьмового настроения: возьмите одну липовую резервацию, добавьте один хреновый ресторан, болезнь жены и вернувшиеся кошмары. Украсьте все сверху одним календарным листком – двадцать девятое октября во всей его никчемной красе.
Красноглинок немного расширился и влился в подъездную дорожку. Приземистая и длинная хижина в стиле ранчо показалась из-за сосен. Где-то неподалеку должно быть озеро.
Хижина, черт побери! Сейчас она казалась Монтгомери едва ли не отелем «Ритц». В три-четыре раза больше их предыдущего жилья.
Он вырулил «гольф»[3] на подъездную и остановился, когда лучи фар уперлись в стену дома. Взглянул на Бекки, нежно тронул ее за колено. Она мгновенно проснулась – в ее глазах читался все тот же затравленный ужас, какой преследовал его каждое утро в течение нескольких последних месяцев. Взгляд Бекки напоминал взгляд животного, угодившего в капкан и осознающего, что охотник близко, совсем рядом.
Монтгомери улыбнулся. Это далось ему нелегко.
– Что думаешь?
Завесы жутких воспоминаний спали с ее глаз, черты лица разгладились. Бекки подалась вперед, обняла спинку кресла и посмотрела на дом.
– Какой большой, – произнесла она.
Монтгомери пытался сдержать рвущиеся наружу чувства. В его душе бушевал шторм. Выражение лица Бекки пугало: что-то по другую его сторону, чуждое и страшное, двигалось и подтачивало ее изнутри, подобно червю. Она выглядела скорее на тридцать пять, чем на двадцать пять. Ее насыщенно-русые волосы, по обыкновению гладко причесанные, теперь падали двумя колтунами на плечи, как мотки мертвой пшеницы. Черты лица смазались, будто скрылись от мира. И глаза – с ними было хуже всего. Порой они приводили его в неподдельный ужас.
Бекки спрятала руки между ног. Психиатр однажды сказал ему, что жест защитный – таковы последствия изнасилования. Наверное, так оно и было.
– Бекки?
– А… прости, я задумалась.
О чем, Бекки? О ноже у горла и подонке, навалившемся сзади?
Бедное ты мое, несчастное дитя.
Подавшись