– Да каждому гаду, брат, хочется век свой продлить, вон динозавры помирали, думаешь, хотели? Тоже кричали небось. Или вон жука даже ногтем давишь, тот корячится – «дай пожить, падло!» – Тут Вовик наскоро изобразил раскоряченного жука и звонко рассмеялся. Впрочем, вспомнив, что находится у смертного одра, быстро убрал веселье с лица и протянул: – Да… дела… помирать уж…
– Ох, Вова, больно помирать-то… ходуном организм пошел…
– То не помирать больно, Сережа, а жить больно тебе. Вот ложись, глаза закрывай и потихоньку умирай. Тебя укачает и само унесет, как стружку по воде.
– Вова, а что после смерти будет? – попытался заглянуть ему в лицо Серега.
– Да ничего, брат, не будет. Сейчас полежишь, глаза закроешь – да и помрешь. Покрутит, повертит тебя, да перестанешь.
– Что перестанешь?
– Ты перестанешь, брат. Ты привык бывать, а скоро привыкнешь не бывать. Только и делов. Не бывать – оно, может, и лучше даже, я вот пробовал до рожденья, да ничего не помню. А раз не помню, значит, не так-то и худо было, если бы меня там мучали или били, я бы запомнил, брат.
Я злопамятный. Как призвали меня в автомобильные, повадился сержант Васильев хуярить меня в душу. Все косячат по духанке, а мой косяк он будто фонариком высвечивает. Ходит, падло, вдоль строя вечером, как камышовый кот: «Хотелось бы поспать, да, товарищи молодые солдаты? Да вот Владимир Лягушкин не очень желает отдохнуть, просит нагрузить роту еще, сегодня все бежали три километра как все, а товарищ хитрый солдат Лягушкин на шаг перешел – я видел. Так что сейчас товарищ солдат Лягушкин пойдет спать – он утомился, а рота будет выполнять физические упражнения».
Ну и потом пиздили меня в сушилке, братан. Только зашел носки положить, тут и сбоку, и сверху – отовсюду колотушка прилетела.
По мягким местам, чтоб без синяков. Поддушили еще. Берцы новые забрали, чьи-то протухшие выдали взамен.
Так вот полгода прошло, сержант Васильев ушел на ДМБ, через полгода и я за ним. А потом я к нему в Выборг приезжал, вылавливал около подъезда, хуярил ногой, прямо с оттяжкой, брат, под сраку сержантскую, так отпиздрячил, что любо-дорого вспомнить.
Брат. Брат? Брат, ты чего? Куда, брат? Того, что ли, всё? Ох, брат, резок ты. Поспешил. Пожить бы тебе еще минут с двадцать – еще б историю услышал, как я в увал бегал ебаться. Ну, раз решил, так тебе виднее. Ты, брат, не стал, получается. Ну когда ты был, ты нормальным был, к тебе упрека нет. Мы за тебя сегодня выпьем, братишка.
Водки, хочешь, выпьем за тебя? Чарку, брат? Молчась?
Брат.
Большими хлопьями на землю ложился снег. На лавочке, плавно засыпаемый, смолил папироську мужчина средних лет, в засаленном местами черном пуховике, джинсовых штанах невнятного цвета и при шапке, натянутой густо ниже бровей. Мужчина курил, и дым плавно мешался со снегопадом, уходя наверх.
Мужчина апатично глядел на дерево, которое иначе как «дерево» никто во дворе и не звал, ибо