Михалыч кивнул.
– Но про диету мне свою расскажите хотя бы в следующий раз. Все-таки можно ведь, если взяться-то!
Доктор снял очки, положил их в плотный футляр, аккуратно опустил его в сумку и вышел из кабинета. В комнате стало тихо. Михалыч все так же стоял на весах и о чем-то думал, наблюдая, как дергается тонкая металлическая стрелка циферблата.
Две главы
Наконец-то я закончил.
Писал я ее целую неделю, почти не отрываясь: в своем кабинете, в самолетах и такси, и даже по дороге домой – в метро. Я ставил свой маленький ноутбук на колени, вызывая удивление окружающих, и писал, не уступая место ни старикам, ни детям, ни даже беременным женщинам. Они смотрели на меня и ворчали, особенно женщины, шептались друг с другом, переглядываясь, кивали в мою сторону. Но в тот момент это место было мне нужнее, оно гарантировало эти сорок минут, что я мог писать в метро, эти сорок минут, на которые я мог уйти из той реальности, в которой оказался.
Я почти не ел, мне не хотелось отвлекаться и терять ритм изложения, который я смог поймать. Текст выходил сам собой. Я ни на секунду не задумывался, что мне писать. И не знал, что уже было написано. Казалось, я пишу ее всегда, просто в ней растворившись и став с ней единым целым.
По утрам, просыпаясь в пять часов, когда солнце еще было холодным и едва показывалось над нижним краем окна, я начинал писать. Не шел умываться и чистить зубы, не желая тратить на это время. Она мне казалась тогда важнее всего на свете, буквально всем, что у меня есть, хотя ее еще и не было. Я создавал ее по буквам, по строкам, по страницам.
То, что творилось вне ее, меня буквально уничтожало. Я не хотел туда возвращаться, не хотел быть в той реальности, к успеху в которой когда-то так стремился. Я хотел уйти оттуда и ушел в нее. Но реальность не отпускала меня до конца, она караулила меня на работе, когда я проводил совещания, она погружала меня в монотонные и бесчисленные презентации и переговоры, она говорила голосами моих близких, которые я не хотел слышать. Она приходила в образе моей жены и так и не родившегося ребенка, погибшего на днях. И я бежал от этой ужасной реальности. Бежал в нее, в свою книгу, и она обволакивала меня своим панцирем, засасывала в свою утробу, убаюкивала своим текстом.
И вот она готова. Сто страниц крупным шрифтом. Не слишком много, но и не так мало. И что же дальше?
Надо поесть. Да, я очень хочу есть. Все эти семь дней я не помню, чем питался и ел ли вообще. Вечерами я точно пил вино. По-моему, белое. Должно быть, от него я окончательно не пьянел, что позволяло писать дальше. Но оно точно давало силы. Словно горючее, оно проникало в мои вены, растекаясь по ним и согревая меня. Если бы не вино, то я бы, наверное, и не закончил ее. Хотя я не был пьяным.
Я распечатал рукопись и бросил ее в тумбочку стола. Пусть побудет там. Вылежится. А что дальше? Дать кому-то ее почитать? Не стоит. Я же не писатель. Я же никогда не умел писать. И даже сочинения в школе давались мне с огромным трудом. А тут