– Мужики, кузнец к вам приезжал? – спросил у косарей Григорий.
Трое крайних перестали косить и повернули головы к хозяину.
– Приезжал, наточил. Благодарствуем, барин, – отвечал за всех высокий, мосластый мужик в длинной линялой рубахе и колпаке из войлока. По лицу мужика обильно струился пот.
– Когда управитесь?
– Дня через два, не раньше.
– Ну, добро. Хорошо хоть вёдро стоит. Трава сухая. А то зарядят дожди, так все сгниет.
– Нет, погодка нынче славная. Нам, барин, надоть еще на своих наделах косить. Молимся, чтобы краснопогодье еще с недельку-то постояло.
– Ну, дай бог. Постоит, братцы. Всем хорошо заплачу, еще и водки поставлю.
– Водки-то само собой, но только опосля работы, – хмуро возразил крепкий и молодой крестьянин в синей рубахе, со светлым и прямым взглядом. – Ты нам, барин, водки раньше времени не покупай. Дай, дело сделать. А то наш брат такой – налижется от дармовщинки, и весь покос проворонит. А потом плакать вместе со скотиной зимой будет.
– Что вы, мужики, я же потом. После покоса.
– Иван Ильич знает ужо нашего брата, о водке даже не сулится, – не смущаясь, продолжил молодой мужик. – Не соблазняй и ты нас, твое блахородие.
Григорию стало досадно, от того, что наглый молодой мужик вздумал его поучать и сравнивать с отцом. Ему хотелось сказать какую-нибудь дерзость в ответ, но совесть не позволила – доводы крестьянина показались ему весьма разумными. Да и отец бы при случае отругал его за подобное доброхотство. Оконфуженный он отошел от косарей и пошел к стогам, стоящим у противоположного конца поля. Обошел стог со стороны леса и упал в него головой. Вокруг никого не было, все бабы ворошили сено на другом конце поля. В небе носились ласточки и стрижи. Пролетело и два беркута. Солнце уже клонилось к закату, и не казалось таким ярким. Надо бы распрячь жеребца, вспомнил Зотов. Но вставать совсем не хотелось. Он перевернулся на живот и посмотрел на косарей.
«Поучать меня вздумал, – раздраженно подумал он о молодом крестьянине. – Отец поучает, жена рот открывает, где ее не просят. Еще эта, пигалица черноглазая, смотрит с вызовом. Никто меня не боится. Совсем все страх потеряли. А этим, сермяжным, тоже волю дали. Сорок лет прошло с отмены, и сразу все осмелели. Смотрят борзо, того и гляди, от злости в темном лесу прирежут. Говорят, что в городах это племя совсем всякий стыд потеряло. Против царя-батюшки псы безродные стали головы поднимать. Отец говорил, что листовки по улицам разбрасывают, бомбы взрывают. И этот смотрит нахально – водка хозяйская, видите ли, ему плоха. Такие, как он, и мутят воду, да к революциям взывают. Стеньки Разины, твою мать! В города лезут, к народовольцам всяким».
Григорий откинулся на спину и закрыл глаза. Дрема мгновенно окутала голову, унося вразлет обидные и беспокойные