– И что тут смешного? – спросила мама.
Предательские глаза.
– Ничего смешного. – Я тоже сложил на груди руки. – Разве что-то вообще бывает смешное?
На секунду воцарилась тишина. Мама положила мне на плечо руку:
– Я знаю, что все это тяжело. Это… Ничто не дается нам легко. Но помнишь, о чем мы говорили? Что надо двигаться дальше?
Я сглотнул комок в горле, когда она притянула меня к себе. Конечно, я помнил. Как я могу забыть?
В последнее время она постоянно распространяется об исцелении, о том, как важно позволить себе окунуться в океан горя, а потом осознать, что настал момент выбраться и высушиться.
Видимо, мама уже давно стала суховатой.
А я камнем шел на дно.
– С Фрэнком я счастлива, солнышко. Во всяком случае, мне не грустно. И мне бы хотелось чувствовать это почаще, понимаешь? И еще мне бы хотелось, чтобы ты тоже так себя чувствовал. Может, не с Фрэнком, но хоть с кем-то. Или с чем-то.
Я вообразил стук в дверь. Войдите, скажу я. Бойфренд Фрэнк приоткроет дверь и засунет в проем волосатую голову. Эй, Вик. Тебе что-нибудь нужно? Я кивну. Иди прыгни с моста, Фрэнк.
Мама обняла меня.
И я почувствовал, что это наш последний обед вместе. Спс, детка.
Я попытался обнять ее в ответ, но руки безвольно свесились вдоль моего тела: нелепые ветки, слишком длинные, слишком слабые.
– Он дал мне папин бокал, – сказал я тихо.
– Что?
– Клинт. Когда он пошел мне за колой. – Внезапно в объятиях появляется какая-то сдержанность, нерешительность, которой не было секунду назад. – Он поменял мой стакан и дал мне папин. Они ужасные, мам. Они меня ненавидят.
… …
– Они тебя не ненавидят. Они просто пока тебя не знают. Пока.
Такое коротенькое слово, а переворачивает все предложение с головы на задницу.
– Я поговорю с Фрэнком, – сказала она. – Кстати, о Фрэнке. Ты должен перед ним извиниться.
Я кивнул, и мама выпустила меня из объятий, шагнула к двери, потом в столовую, навстречу своей новой семье, прочь от меня.
– Но вообще-то это неправда, – сказал я, глядя на упавшую струну гирлянды.
– Что неправда?
Когда я решил, что надо это сказать, слова выпрыгнули сами.
– Вам с папой нравились одни и те же книги.
Наблюдая за тем, как слезы набежали ей на глаза, я ощутил странное чувство облегчения. Он все еще был ей важен. То, что было у нас, было важно. Мама могла сколько угодно флиртовать, улыбаться и печь миллиард пирогов, но ее глаза тоже умели предавать. Они рассказали мне все, что я хотел узнать. Что бы там ни было между ней и Фрэнком, не шло в сравнение с тем, что было у них с папой. И она сама это знала.
Мама сморгнула слезы, натянуто улыбнулась и открыла дверь в столовую:
– После тебя, золотце.
Я стоял, примерзнув к полу.
Я стоял, уставившись внутрь.
До чего вальяжно.
– Вик? – Мама повернулась и заглянула в дверь. – Что…
В столовой Клинт с Кори