Потом в Яблонец съездила. Языка не знаю, чехи на русских уже по-другому смотрят, другая эпоха, снова к своим доморощенным эксплуататорам-германцам возвращаются. Реституция объявлена – это значит возвращение земель и замков. Одни немецкие фамилии, «фоны да бароны». Но мне ввиду моей молодости и кроткой вежливости всё прощают. Я пытаюсь спрашивать по-чешски, и почти всегда мне правильно объясняют, как пройти. В автобусе до Яблонца сижу рядом с бойким парнем, который откровенно набивается на свидание. Возбуждённо объясняет мне, что работает в школе. Я радуюсь, говорю, что тоже учительница. Но он смеётся: оказывается, он на «Шкоде» работает, на заводе, где машины делают. А я не поняла. На площади в Яблонеце встречаю супружескую пару пожилых чехов. Спрашиваю, как пройти к заводскому магазину. Они очень радуются, что встретили русскую. Готовы просто расцеловать меня. Я такого отношения, с которым, может, только узники концлагерей «русских оккупантов», как нас теперь в Европе величают, встречали – никогда и нигде больше в Чехии не видела. Но по прошествии стольких лет и с расстояния, на котором легче видится большое, сегодня понимаю, что чехов я люблю. Они мне детей спасли, когда я уже совсем к ним переселилась, пособие мне на детей давали. Жалели меня. Это главное. Просто они другие. Поэтому их русские поэтессы, как Марина Цветаева, своею любовью к чтению среди гор грязной посуды всегда дразнили. Они просто чистоту любят. И порядок. У них окна такие чистые. А мне всё помыть некогда – что в Чехии, что здесь. У них культ жилища. Очень красиво в интерьере быть должно. И садик около дома всегда-всегда поддержан – и с цветами. Может, они это не сами придумали, у немцев подсмотрели. Ну и что. Какая разница. Главное, научились, исправились. Если было, что исправлять.
В Яблонеце я бижутерию купила. Очень красивую. И люстру.
Последний рождественский вечер в Праге провели мы с моей новой знакомой. Когда я в Прагу ехала, она моей попутчицей оказалась. Русская наполовину. Отец-еврей во Вторую мировую погиб, а мать – академик. Она оказалась очень общительной дамой. Слегка в возрасте, так скажем, потому что выглядела замечательно. Всю свою сознательную жизнь прожила в Чехословакии. Её муж занимал высокий пост и очень хорошо зарабатывал, и Мила, так звали мою попутчицу, не работала. Он умер два года назад. Оставил ей состояние. Едем мы с ней, о жизни разговариваем. Чуть позже к нам дядька подсел, белорус. Как-то задушевно у них с Милой разговор пошёл. Потом он в Минске сошёл, а на прощанье ей нож подарил, складной. «Я его очень люблю, – сказал он ей. – Он мне для рыбалки. Но вы мне так понравились. Я его вам дарю. Будете меня там в Праге вспоминать». Вышел он, а Мила на меня растроганно посмотрела. Она правда хранила потом этот нож.
Её этим ножом из ковра потом доставали. Я хочу сказать, разрезали скотч, которым её грабители поверх ковра обмотали. Это случилось в результате её страсти к знакомству в поездах. Хотя я подозреваю, что у всех русских эта страсть в той или иной степени развита. Может, это наследство от наших монгольских пращуров-кочевников. Живёшь себе в степи с баранами,
