обычный. Да и город, в котором обитал этот мужик, ничем среди
других не выделялся. Не выделялся, и все тут. Но так может
показаться только на первый взгляд. Мы же с вами не будем
торопиться с поспешными выводами, и присмотримся к этому
городу получше. И тогда мы увидим, что одна черточка, один
короткий тоненький штришок все же отличал его от других
городов.
Была у него такая особенность, у этого города, надо сказать,
очень правдивая, невероятно правдивая: полюбит кто-нибудь из
жителей в нем, да так, чтоб по-настоящему – и поднимается ввысь и
парит себе в воздухе, словно птица четырехпалая, над домами, над
горами, да долами. Парит себе, летает, вместо того, чтобы на двух
ногах, как тварь земная, сущая, по землице твердой передвигаться.
Где б увидать такое? Нигде не увидишь! А вот там было,
чистой воды правда. И никто этому не удивлялся, а принимали как
само собой разумеющееся, или не замечали вовсе. Некоторые
только посмеивались, по-доброму: «Смотри-ка! Василий влюбился!
Во как взлетел! Во как парит! Хорошо парит… Винтокрылый!»
Сварливые бабы, и те перешептывались без злобы, только для их
языков появлялась новая благотворная пища для обсуждений. Лишь
один мужик, один единственный мужик переносить этакой картины
не мог. Как взглянет на летящего – так и воротит его от злобы,
дыхание перехватывает, а внутри – каждая поджилка сотрясется.
Имя ему Филолет Степанович Гоомозов, о нем и пойдет речь.
***
Четверг. Гомозов поднялся часов около семи и направился в
ванную комнату на водные процедуры. Через некоторое время, он
был уже одет и стоял на выходе из своего одноэтажного частного
дома, окруженного десятком пятиэтажных «высоток», наполненных
крохотными сжатыми квартирками.
Такие квартирки Филолет Степанович Гоомозов не любил. Ему
нравилось жить в своем, обособленном от присутствия
посторонних, жилище. Тут никто не хлопал дверьми, не было
слышно стука металлических каблуков, доносившегося с гулкой
площадки, никто не кричал этажом ниже в праздничные дни, сверху
никто не затоплял – не портил только что сделанный ремонт. В
общем, как он считал, в его частном, пусть и стоявшем на отшибе,
доме были все условия для спокойной уравновешенной жизни,
жизни без излишних тревог и переживаний. А их у Филолета
Степановича Гоомозова без того хватало.
До работы Гоомозов решил прогуляться пешком. До нее было
всего несколько остановок. Тем более, что имелась возможность
путь сократить, пройдя по старому, заросшему, давно взявшему
природный верх над человеческим контролем, парку.
После безостановочной ходьбы длиной в четверть часа,
Филолет Степанович, наконец, вошел в серое здание, поднялся на
второй этаж и остановился у одного из кабинетов. На секунду
Гомозов перевел взгляд на свои усердно начищенные ботинки – они
были в порядке, затем поправил перекрахмаленный воротничок
своей сорочки и, выпрямившись в туго натянутую струну, вскинул
руку и деликатным движением постучал в дутую клепанную
кожаную дверь. Раздалось приглушенное, еле слышное
постукивание, словно похлопали по подушке, плотно набитой
ватой.
– Да, да! Входите! – донесся голос из-за двери.
Гомозов нерешительно приоткрыл ее.
– Доброе утро!
– Ах! Вы! Это вы, Филолет Степанович! Здравствуйте! –
сказал, приподняв голову с обрюзгшими щеками, человек, одиноко
сидящий в комнате за большим лакированным столом. – Хорошо,
что вы заглянули прямо таки с утречка. С утречка… Я вам там в
ваш кабинетик папочку положил. Сделайте отчетик, пожалуйста.
Думаю, много времени это у вас не займет. Постарайтесь за сегодня
управиться.
– За сегодня? – опешил Гомозов. – Но, Федор Иванович…
Мне не справиться с ним за сегодня!
– Справиться, справиться! Не припоминаю того, чтобы вы – да
и не справлялись! Для вас же это «тьфу» – да и на полку! Как
говориться, пустое дело!
– Ну если – «тьфу» – да и на полку… Это же не дело, так.
– Да что