На мгновение я почувствовал гордость за себя: хорошо бы стать послушным и выполнять все, чего от тебя добиваются родители. Может, начать завтра же? Или… Нет, лучше послезавтра. А завтра – напоследок, еще пожить как человек.
Я повернулся на правый бок, на левом спать нельзя – там сердце. Уложил медвежонка и стал прислушиваться к разговорам взрослых.
– Что за дурной фильм, – сказала мама. – Сделай тише, Игорь спит.
Еле слышно зашлепали, удаляясь, папины тапки, которые он называет «капцями». У папы шаги – широкие, отчетливые – бум-бум-бум; у мамы – вкрадчивые, утиные, да и ходит она, перекачиваясь, по-утиному. Бабушка вообще не ходит, а переплывает, словно парит в воздухе… Она парила всю жизнь над ведрами и кастрюлями, не выпуская из рук веника, кухонных ножей и дырявых папиных носков. Нажав на педаль акселератора и потянув рычаги на себя, она взмыла до седьмого этажа дома, в который мы переехали. А потом, пожелтевшая, изъеденная раком, штопором пошла вниз, в мерзлую землю кладбища. Но смерть мстила этой старухе за прижизненное парение: смерть затолкала ее на самое дно могилы, присыпала комьями и снегом, утрамбовала и, для надежности, навалила сверху гранитную плиту, которая почему-то вскоре треснула пополам…
– Жалко Валю, за что ей такое наказание, – сказала мама.
– А ты мной недовольна. Смотри, уйду к другой, – с деланной угрозой в голосе произнес папа.
– Васька раньше так не пил, – помолчав, сказала мама.
– Он спивается так же, как и покойный Борис, – добавила бабушка. – Помню, тот запил, когда вышел из тюрьмы.
– А что, Васькин отец сидел? – спросил папа.
– Два года. В тридцать седьмом… нет, постой, в тридцать шестом, при Ежове, его выпустили на бериевскую амнистию. А из эвакуации он вернулся законченным алкоголиком.
– Отец от водки сгорел, и сын туда же, – добавила мама.
Возникла пауза.
– Завтра на заводе собрание, будут говорить о новом доме, – сообщил папа.
– Разве его уже закончили? – осторожно спросила мама.
Папа промолчал (наверно, кивнул).
– Эх, дали бы нам двухкомнатную квартиру… Но мы невезучие. Везет только богачам, а беднякам – никогда, – запричитала мама.
– Ничего, может, дадут и нам, – обнадежила бабушка.
– Если бы он не боялся выступать, а то ведь всего боится, – продолжала мама. – Только дома храбрый. Нам же полагается квартира, полагается. Сколько у нас метров на человека?
– Четыре, – буркнул отец.
– А надо сколько? Шесть. Но разве ты можешь чего-нибудь добиться? Нет бы – войти в кабинет директора или парторга, стукнуть кулаком по столу…
– Ты видела нашего директора и парторга? Иди к ним, добивайся. Рабочие их так ненавидят, дай волю – повесили бы на первом столбе.
– Тише,