Под вечер Николай еще раз зашел в гараж посмотреть на овцу. Она лежала в прежнем
положении. Николай, ухватясь за шерсть, поднял ей голову и тут же бросил, увидев большие,
все такие же тихие и смирные глаза.
– Ну, пойдем, – встретив на крыльце, сказал ему отец, протягивая нож, только что
поправленный на оселке.
– Иди, я сейчас, – отвернувшись, проговорил Николай.
– Ты что же, боишься, что ли?
– Не боюсь. Просто неприятно, Ну ладно, пошли…
Отец прямо в гараже забросил овцу на высокий ящик, склонился с ножом над головой
– там сразу что-то мягко, влажно хрустнуло. Отцова нога пододвинула кастрюлю на земле, и
в нее, забрызгивая белые стенки, побежал темно-красный ручей. Овца и теперь лежала тихо.
– Иди помогай. Приучайся, – сказал отец.
Подражая ему, Николай надрезал коленный сустав и с хрустом отломил ногу. Сустав
был чистым и скользким. С другой ногой не вышло, и отец помог. Потом стали разделывать
тушу.
– Может быть, ты и вправду боишься? – переспросил отец.
– Да нет же. Только ведь это совсем безобидное существо. Она не может надеяться ни
на что. Уж хоть бы защищалась как-то…
Отец в это время уже снимал шкуру, ловко отделяя ее от туши сжатыми кулаками. На
мгновение он замедлился и покачал головой.
– Вот солдат, так солдат… – проговорил он и кивнул на Левку, который, положив
голову на лапы, наблюдал за ними так, словно во всем происходящем понимал больше, чем
люди. – Тоже мученик. Совсем старик уже, ест-то уж кое-как, да и оглох… Укол надо
поставить, чтобы зря не мучился.
Вечером пришли соседи. Все гости были незнакомы. Николай перезнакомился с ними,
а через пять минут без сожаления, как что-то совершенно лишнее, забыл все имена. Водку
закусывали тушеной картошкой, квашеной капустой, солеными огурцами и свежей
бараниной. Вначале непринужденно чувствовал себя только отец – любитель побалагурить.
Остальные не могли разговориться до тех пор, пока не выпили.
Чем больше пьянел отец, тем чаще у него мелькало: "я", "мое", "моя". В детстве
Николая это очень раздражало, потому что отец говорил "сделал я" даже о том, что они
сделали вместе. Теперь же Николай был снисходителен к его очевидной слабости. Это
снисхождение окатывало душу ностальгическим теплом и походило даже на любовь.
Неловкости за отца перед чужими людьми Николай не чувствовал – что они могли понимать
в его отце?
– Директор говорит, что если бы нам еще одного такого завфермой, как Бояркин, то
весь совхоз можно было бы перевернуть, – заявил, наконец, Алексей.
– Да он пошутил, директор-то, – отмахиваясь, сказал лысоватый добродушный сосед.
– Почему же пошутил? Думаешь, я ничего не стою? Вот сейчас меня на дойке нет – и
надой снизится.
– А ты при чем? Тебя же самого не доят.
– Как это