Идеалистическая философия истории Гюго дана в прекрасных строках (169–170): «В Конвенте жила воля, которая была волей всех и не была ничьей волей в частности. Этой волей была идея, идея неукротимая и необъятно огромная, которая, как дуновение с небес, проносилась в этом мраке. Мы зовем ее Революцией… Идея эта знала выбранный ею путь, она сама прозревала свои бездны. Приписывать революцию человеческой воле все равно, что приписывать прибой силе волн».
«Революция есть дело Неведомого. Можете называть это дело прекрасным или плохим, в зависимости от того, чаете грядущего, или влечетесь к прошлому, но не отторгайте ее от ее творца. На первый взгляд может показаться, что она – совместное творение великих событий и великих умов, на деле же она лишь равнодействующая событий. Демулен, Дантон, Марат, Грегуар и Робеспьер лишь писцы истории. Могущественный и зловещий сочинитель этих строк имеет имя, и имя это Бог, а личина его Рок. Робеспьер верил в Бога, что и неудивительно. Революция есть по сути дела одна из форм того имманентного явления, которое теснит нас со всех сторон и которое мы зовем Необходимостью».
«Наблюдая эти стихийные катастрофы, которые разрушают и обновляют цивилизацию, не следует слишком опрометчиво судить о делах второстепенных. Хулить или превозносить людей за результаты их действия – это все равно, что хулить или превозносить слагаемые за то, что получилась та или иная сумма. То, чему положено совершиться, – свершится, то, что должно разразиться, – разразится… Над революциями, как звездное небо над грозами, сияют Истина и Справедливость».
Конечно, комментатор считает, что такая, чисто фаталистическая концепция исторического процесса весьма характерна для Гюго как писателя буржуазно-демократического направления. Но ведь у марксистов то же самое: уверенность в неизбежность наступления коммунизма, мнение, что исторические личности появляются лишь как следствие стихийных процессов, и что такие личности неизбежно возникают там, где в них есть нужда.
На самом деле, конечно, прекрасно изложенная философия истории Гюго, есть простое отражение в истории того детерминизма, которое господствовало в науке практически весь XIX век, которое считается и сейчас единственно возможным и которое, видимо, просто неверно. И сам Гюго противоречит своему фатализму, когда различает в Конвенте гигантов и пигмеев; если все люди только писцы истории, то разве можно говорить о гениальных писарях? И весь роман, показывающий трагические конфликты, доказывает, что выбор того или иного решения вовсе не обязателен. Гюго чрезмерно преувеличивает роль Лантенака[47]. Что же, он тоже только писец истории? И сваливать все на Бога – значит не делать различия между Богом и чертом.
Верно то, что одной из руководящих и, вероятно, наиболее важной силой истории (вернее, прогрессивной истории)