отвешивать подзатыльники особо ретивым мальчишкам. И как бы ни напирала эта биомасса, Дмитрий с достоинством сдерживал свою линию Блицкрига, не предаваясь отчаянию. Он орудовал умело – где можно было обойтись словами, звучало хлесткое предупреждение. Тех, кто был понаглее, крыл отборным деревенским матом, а уж и к вовсе наглым не гнушался применять свою молодецкую силу. Я с любопытством наблюдал за его действиями – отточенными, как будто он проделывал подобное каждый день. В своей потертой кожаной куртке, которая досталась ему, вероятно, еще от отца, с растрепанными кудрявыми волосами, с лицом, испещренным угрями. Он был худощав, краснощек, с высоким лбом и с узкой полоской бледных, поджатых в вечном переживании губ. Глаза его были затуманены алкоголем, слезились, а снизу отдавали красным. Это был один из типичных представителей деревенской молодежи в современной России. И если у Ремарка было потерянное поколение, то поколение, к которым принадлежал Дима, я называл невидимым. Они были невидимками, эти двадцатилетние не пристроенные провинциальные юноши и девушки. Они ничего не умели делать, не обладали какими-то особыми навыками, да и не хотели они ничего делать и ничем не хотели обладать. Они бесцельно жили там, где им не хочется, занимались тем, от чего их тошнило, но менять ничего они не решались, потому что не умели меняться сами, а учиться у них не было желания. Вот и коротали они свои жизни по деревням да прочим провинциям, погрузившись в плен безысходности, и жаловались каждый день, и страдали, но ничего при этом не делали. Эти невидимки были детьми своего времени. Они принимали участие в жизни, существовали на бумаге, по всем юридическим законам, но их как будто и не было вовсе, потому что, если их убрать (например, кто-то из них внезапно умрет), этого никто и не заметит даже. Димка был ярким представителем поколения невидимок. Распределили в академию МВД, не доучился, выперли, вернулся обратно, пристроился к Соловьеву – не благодаря своей сноровке, а опять-таки из-за стечения обстоятельств. И работает теперь не пойми кем – то ли сотрудник, то ли шнырь какой-то. И зарплаты вроде нет, и перспектив тоже не наблюдается, а все равно работает, и отталкивает этих прущих напролом невежд, и кричит на них, как будто собственность свою защищает.
Полуполицейский Дима, завидев меня, тут же поменялся в лице. Вся его сосредоточенность, вся его ювелирная работа, которую он проделывал до этого, как будто нивелировалась в один момент. Он обмяк, вытянул лицо и неуверенно направился навстречу ко мне, вмиг сменив амплуа.
– Илларион Федорович, добрый день, – сказал он, по дурости своей ослабляя оборону дома. Одичалые воспользовались мгновением, чтобы сдвинуть линию. – Капитан Соловьев внутри. Проходите.
Я оглядел дом под номером сорок один, который на фоне прочих местных халуп выглядел еще весьма даже прилично. Аккуратное одноэтажное здание. Новенький фасад, решетки на окнах, шифер на крыше. Хозяин явно был из тех, кто ухаживает за своим жилищем. Был здесь
