– Щенячья реакция. – Маша метнулась в ванную, вернулась с половой тряпкой и принялась затирать, а профессор сделал приглашающий жест:
– Вы, Иван Степанович, я вижу, не только моей дочери нравитесь.
Nothing personal,[11] как говорят в американских боевиках. Да только им бы, американцам, наши проблемы. В тридцать девятом году люди с синими околышами увели на смерть отца будущего учёного. А мать как ЧСИРа – была такая аббревиатура, означавшая члена семьи изменника родины, – отправили по этапу. Где и как она умерла, было до сих пор неизвестно. Трёхлетнему малышу повезло. Он не погиб от пневмонии в спецъяслях, умудрился выжить в детдоме. Позднее даже поступил в институт – сын за отца, как известно, не отвечал. И вообще, «за детство счастливое наше…»
Теперь он двигал вперёд бывшую советскую науку. Двигал, чёрт возьми, под присмотром всё тех же людей в синих околышах. А вот лучший, ещё институтский друг Ицхок-Хаим Гершкович Шихман, первым из их выпуска оформивший докторскую, такой жизни не захотел. Намылился за рубеж. Головастую публику вроде Иськи советская родина тогда выпускала из материнских объятий только после десяти лет на рабочей сетке. Чтобы окончательно отупели и не смогли там, за рубежом, сразу «всё рассказать». Иська оттрубил эти годы ассенизатором. Можно сказать, в дерьме высидел. И отчалил… Теперь он у них там крупнейший учёный. Председатель богатого фонда, «многочлен» полудюжины академий… не говоря уже об упорно ползущих слухах насчёт нобелевского лауреатства. А в дерьме нынче сидит любимое отечество. Сидит, как ни печально, по уши. И с ним те, у кого историческая родина была и останется – здесь. Здесь, «где мой народ, к несчастью, был…»[12]
Приехав в очередной раз, Иська посмотрел на постперестроечное житьё-бытьё старого друга… и прослезился. «Кишен мире тохэс,[13] Лёва, какой же ты всё-таки упрямый поц…» После его отъезда профессору Звягинцеву вдруг доставили целый контейнер всякого барахла. Так, по мелочи – холодильник, стиральную машину, телевизор, компьютер… и так далее и тому подобное. Стыдобища, уж что говорить. Но приятно.
– In hac spevivo.[14] – Скудин вспомнил о своём обещании быть «беленьким и пушистым» и доброжелательно улыбнулся. – Magna res est amor.[15]
Профессор удивлённо хмыкнул, в глазах его блеснуло нечто подозрительно похожее на уважение.