И князь, и граф были поражены видимым изменениям, постигшие императрицу: бледная, простоволосая, с впалыми щеками, она смотрела на них тусклым померкшим взглядом, губы ее дрожали. С трудом выпростав из-под одеяла слабую исхудалую руку, она подала ее сначала Потемкину, потом Орлову. И тот и другой не сумели сдержать своих слез. Некоторое время никто из них не мог произнести и слова, все трое, стараясь подавить плач, всхлипывали. Мужчинам, видавшим ее во славе и величии, было невыносимо смотреть на нее в таковом потерянном состоянии.
Оба встали пред ее постелью на колени. Потемкин, нетерпеливо утерши непрошеные слезы, срывающимся голосом, укоризненно молвил:
– Матушка наша, как же так! Я думал ты заблажила, а тут… ты… Ужели, хочешь осиротить нас, твоих птенцов, твоих верных рабов? Скажи слово, и мы перевернем мир для тебя, токмо улыбнись, скажи, что не бросишь нас…
Федор Орлов, кривя плачущий рот, вторил ему:
– Ужели, государыня-матушка, оставишь весь русский народ, коий молится за свою царицу и любит тебя безмерно? Будет уже тебе горевать, матушка, восстань из сей кровати, выйди к нам, сирым! Каждый русский готов за тебя горы свернуть на благо тебе и отечеству, голову положить на поле брани!
– Не унывай, на Бога уповай! Tempus vulnera sanat, – напомнил ей пословицу князь Потемкин, тщась молвить назидательно, но голос сорвался на фальцет.
Екатерина, смотрела в потолок, не хотела слушать их. Но как тут не услышать таковые слова! И в самом деле, что ж делать, раз Господь так положил? Знать, не можно человеку быть со всех сторон счастливым… И то благодарить Его надобно, что дал хоть четыре года вкусить оного медового счастья. Она повела глазами в их сторону, на губах через силу появилось подобие улыбки, сказала, чтоб оставили ее, но чтоб пришли к ней обедать. За трапезой, она почти не ела, но разговаривала, однако сама вопросов, как прежде бывало, не задавала, токмо слушала и отвечала на редкие и осторожные реплики. Обещала вскорости прийти в себя и встретиться с ними в Зимнем.
Обнадеженные друзья покинули Петергоф, уверенные, что вскоре встретятся с ней в Санкт-Петербурге. Любому другому в таком состоянии можливо было не поверить, но не ей: государыня Екатерина Алексеевна словами не разбрасывалась.
Екатерина, помня свое обещание, уже на следующий день, после обеда, еще очень слабая, потухшая и безразличная ко всему, вдруг потребовала приготовить кареты и собираться ехать в Петербург. Никакие увещевания даже Анны Никитичны и Марии Саввишны не помогли. В пять вечера двумя экипажами они тронулись в столицу. К Зимнему дворцу они подъехали ночью. К их удивлению, все окна дворца были темными, а двери на замках. На зов камердинера Зотова никто не откликнулся. Екатерина приказала проверить эрмитажные двери, и, естьли они такожде заперты – взломать. Что Зотов и сделал. Словом, первую ночь после возвращения, все спали в холодном помещении, не раздеваясь, набросив на себя шубы.
Потемкин был шокинирован,