Я подошел к виолончели. Потрогал ее. Гладкое дерево. Холодное и в то же время теплое. Сбоку царапина. Я узнал эту царапину. Как друга. От виолончели исходила тайная сила. Мне так недоставало этой виолончели!
Меня захлестнули воспоминания. Все эти тайны. Ужас. Горе. И радость. Я не знал, что стою и плачу, пока не вернулся Майер.
Стоя к нему спиной, я пытался взять себя в руки. Слышал, как он ставит на столик у высокого окна графин и бокалы. В противоположность загроможденным комнатам, через которые мы проходили, у этой было лишь одно назначение – музыка. Ни тяжелых гардин. Ни лишней мебели. Ни ковров.
У меня появилось чувство, будто я уже был здесь когда-то. Потому что здесь бывала она.
– Она была одаренная. – Майер жестом пригласил меня к столу. – Необычайно одаренная. Но уже старовата для концертных залов. К тому же она – женщина, – заключил он.
Я отметил, что он говорит «была». Как ни странно, это возмутило меня. Хотя я был готов к этому. Я сел.
– Чего-то ей недоставало. Гибкости пальцев… Слишком она была необузданная. Слишком жесткая. И слишком поздно попала к настоящему учителю.
Он помолчал. Как будто думал о ней.
Я спросил, не знает ли он, где сейчас Дина. Он склонился над бокалом, потом поднял голову и встретился со мной глазами.
– Она уехала. Не так давно.
– Куда?
– Трудно сказать. Разговор шел о Париже.
Я пытался понять по его голосу, не скрывает ли он чего-нибудь. Но не смог. Нужно хорошо знать человека, чтобы понять, лжет он или говорит правду.
– Нынче трудные времена, – мрачно буркнул он. – В Париже ужасно… Такое унижение для людей, и считать это неизбежным…
– Что считать неизбежным?
– Войну.
Он помолчал. Потом заговорил снова, обращаясь скорее к себе, чем ко мне:
– Она была такая очаровательная, такая великодушная. Всегда привлекала к себе внимание. Многие искали ее общества. Люди из самых разных кругов.
Почему он все время говорит о ней в прошедшем времени?
– Она умерла? – спросил я.
– Нет, откуда вы это взяли? – Он удивился. – Времена, конечно, трудные… Но нет никаких оснований полагать, что она умерла. В последний раз, когда мы с ней виделись, она была бодра и здорова, но от виолончели тем не менее отказалась.
– Почему она отказалась от виолончели?
– Слишком трудоемкий инструмент. Она говорила, что должна принести жертву. У нее были твердые убеждения.
Я попытался объяснить Майеру, что не верю, будто Дина могла добровольно отказаться от виолончели или оставить ее в чужом городе.
– Она относилась к тем людям, которые оставляют все, что не может быть бессмертным, – медленно произнес он.
Я показал ему письмо с подписью, которую не мог разобрать.
– Она очень спешила. Сами понимаете, отъезд…
Он вопросительно глянул на меня, потом посмотрел