Это было сродни помешательству
Это было сродни помешательству, он был как пьяный. Пьян, но не настолько, чтобы не понимать: его дом, дом его жизни рассыпался, разлетелся, вдребезги разбился.
Внутри него размещалось столько разнообразных вещей – понятия, слова, воспоминания, танцевальные па, ощущение прекрасной женщины, примы, которую он гордо несет на выпрямленной руке под аплодисменты зала, электронные компоненты, чудные книги, которые он проглатывал целиком, складывал как птица в зоб, а потом отрыгивал и разбирал по словам и слогам, пробовал на вкус порциями, смакуя каждый отдельный кусок.
Семья, дочь, бизнес… Еще совсем недавно все это было так тщательно разложено, распределено, все знало свое место. И вот теперь перемешалось. На чердаке, на полу, на антресолях, под кроватью, на потолке плавали и сияли осколки вечной вселенной, звучала бравурная музыка…
Рваные балетные пачки, старые пуанты, крошечные трусики с тампонами, грязные кровяные пятна, все это вперемешку с виниловыми пластинками, спутанными магнитофонными лентами, кусочки барышниковского танца «Вестрис[1]», одноглазые Аримаспы[2] бились с Нефелибатами[3], слова со словами, сколопендры глубоко под землей бились в своих земляных норах с ужасными, жестокими медведками.
«Символ веры» свивался жгутами с блатной лирикой Розенбаума, сухие юридические нормы – с чьим-то любовным лепетом, образы Андрея Рублева и братьев Дионисиев – с отвратительными рожами братков, музыка Шнитке с «гоц-тоц, Зоя, а ты давала стоя, в чулочках, что тебе-е-е я подари-и-ил».
И огромные яростные лица женщин с алыми ртами. И морды котов с бешеными клыками и колючими зрачками, узкими вертикальными черными зрачками, рассекающими все видимое и невидимое – смотрите, смотрите через нас в другой мир, а попался, дружок, – нет, это он, другой, чужой, враждебный мир смотрит на тебя из четвертых, пятых, шестых измерений через эти зрачки. Вперемешку, вперемешку… Беспорядок царил, правил, повелевал, растекался потоками, размазывался по стенам, потолку, волосы, кругом волосы, грязные немытые патлы, стеклянные глаза заполняют пространство, какие-то документы, факсимиле, всё в ржавых пятнах.
Тарелки с отбитыми краями и остывшим супом. В супе – сваренная, не полностью ощипанная несчастная крыса с закрытыми глазами, будто спящая, – какие у нее красивые ресницы! – и длинные спутанные волосы.
На столе – опять трусики, гнилая картошка, грязные бинты, отрезанный палец с обгрызенным ногтем – какой-то знакомый палец, чей это может быть палец?
Все разрасталось, взбухало, булькало, испускало смрад, пуфф-гриб выбрасывал желтоватые споры, все сливалось и превращалось в чудовищную музыку. Это, наверное, великий Прокофьев – он шлет привет будущим поколениям – марш Монтекки и Капулетти: «Эй, вы, ну-ка попробуйте,