– Госпожа Жозефина де Крисси, я полагаю?
– Да.
– Рад вас видеть. С вашим семейством всегда было приятно работать. Подождите немного.
Нотариус вышел из кабинета и почти сразу вернулся, неся в руках сверток красной кожи. Он положил его на стол, но садиться не стал.
– Вот то, что я должен был вам передать в случае какого-либо происшествия. С вас ничего не требуется, все уже оплачено. Если вы желаете вскрыть это здесь, я могу удалиться.
– Да, пожалуйста, – отозвалась Жозефина, зачарованно глядя на сверток. Он чем-то притягивал взгляд – то ли хранимой им загадкой, то ли великолепной поверхностью темно-красной шкуры неизвестного зверя, то ли тем, что девушка могла ощутить, но не осознать.
Стукнула о косяк дверь, и Жозефина придвинула сверток к себе, касаясь его медленно и осторожно, чтобы познакомиться и запомнить. Он был чуть больше локтя в длину; его опоясывал, образуя узор из ромбов, темный шнур, несущий на себе три печати на пересечениях витков. Печати не имели ни гербов, ни инициалов – только застывшая лужица серебристого сургуча с оттиснутым в ней кружком. «Что ж…» Жозефина сосредоточилась и сломала первую печать; повеяло почти мгновенно истаявшей магией – будто короткое дуновение унеслось от печати в пространство. Так же повели себя и остальные две – слабый выплеск магии и серебристый, мгновенно растворившийся в воздухе порошок.
Внутри свертка было три вещи, и каждая притягивала к себе – прикоснуться, рассмотреть, познать. Для смотрящего глазами более всего выделялся недлинный, в локоть, клинок в ножнах с подвесом, очень изящной работы: рукоять прикрывала ажурная витая гарда, а на эфесе сиял крупный рубин, от которого отходили выгравированные языки пламени – так, что получалось солнце. Завороженная великолепным оружием – а она знала, что такое хорошее оружие: блестящие камешки и алмазная полировка никак не могли сделать плохой меч хорошим, – Жозефина на полпальца вынула его из ножен.
Черные ножны, обтянутые кожей, хранили в себе четырехгранный клинок черненой стали, и каждая грань поблескивала хищной, бритвенно-острой кромкой. Мизерикордия дышала древностью, великим искусством и тщанием мастера. К совершенству ее формы и назначения, к глубокой черноте, ограненной блестящей сталью, удивительно подходил второй увиденный ею предмет – женский