Оба исторических повествования имеют одинаковую нарративную структуру. За переменчивой, начинающейся с утраты оседлости предысторией следует объяснение нынешнего кочевого образа жизни: покаяние как своего рода хождение в Каноссу[69] для находящихся в опасности народов. За ним следует в качестве самого важного призыв, настоятельно подчеркиваемый охранными грамотами, в Болонском списке – быть милостивыми, в Парижском – быть великодушными к ним.
В одном только пункте оба повествования выражаются недвусмысленно, как легенды со Святой земли. Неизвестные кочевники изображаются как незваные гости, которые считают, что их статус кающихся и положение жертв должны обеспечить им неприкосновенность. Они – не европейцы-христиане и не сарацины-мусульмане, они – другие, люди, которые нигде не чувствуют себя дома. Переменчивое воплощение другого, которое не имеет имени и которое поэтому можно обозначать как угодно: египтяне, татары, цыгане и т. п. Легенды порождают двойственную реакцию. Порой они приводят к желанному признанию. Однако в основном они, пользуясь бездомностью и беззащитностью пришельцев, находят в этих качествах основания для изгнания и преследования и тем самым создают пространство для нового поклепа, как это мы видим в Базельской хронике за 1422 г., тон которой кардинально меняется. Их недвусмысленно именуют «сбежавшимися в одну свору злодеями / ворами и разбойниками», а также «никчемным народом»[70].
Составленная и напечатанная примерно через 150 лет после событий 1422 г. хроника доносит до нас сжатый и обобщенный рассказ. Его направленность определяется более поздними сведениями. Еще значительно определеннее и резче, нежели Авентин, базельский городской летописец Кристиан Вурстизен (1544–1588) пренебрегает легендами о происхождении цыган и относит их к маргинализированным, сформировавшимся вне структуры сословий бродячим слоям, к «сильным», то есть работоспособным нищим, контроль над которыми вне городов практически невозможен[71].
Точно так же Муратори, итальянский летописец, вопреки собственному подробному изложению легенд о происхождении цыган решается на уничижительную характеристику: «Они были лучшими ворами, какие только бывают на свете… Отметим, что это был самый отвратительный сброд, какой только бывал в этих землях. Они были худые, черные и ели, как свиньи»[72].
Совсем не увязывая бедность цыган с покаянием и паломничеством, Альберт Кранц (ок. 1448–1517) в своем труде «Saxonia» (1520) соединяет ее с чувствами отвращения и отторжения. Он говорит о том, что у них «собачий образ жизни»[73], имея в виду частую смену половых партнеров и инцест.
Так они самым