В тот же вечер мы повторно посетили концертный зал, и на этот раз без осложнений, так как сразу отправились в гримерную, а там я лучше знала, что мне делать. Впрочем, войдя, я сразу пала духом: гримерная ничуть не походила на ту уютную маленькую комнатку в «Кентерберийском варьете», которая находилась целиком в распоряжении Китти. Темное и пыльное помещение было рассчитано на целую дюжину артистов, с лавками, крючками для одежды, одной на всех засаленной раковиной; дверь приходилось подпирать, иначе она распахивалась, открывая внутренность комнаты взглядам рабочих сцены и случайных посетителей. Мы припозднились, большая часть крючков была уже занята, по лавкам сидели полуодетые девушки и женщины. При нашем появлении они подняли глаза, почти все заулыбались; когда Китти вынула пачку «Уэйтс» и спички, какая-то из артисток воскликнула: «Слава тебе господи, у кого-то есть сигареты! Поделишься с нами штучкой, киса? У меня не предвидится ни гроша до самого дня зарплаты».
Китти предстояло выступить в начале первого отделения. Помогая ей с воротничком, галстуком и розой, я чувствовала себя вполне уверенно, однако, когда я отправилась за кулисы, чтобы подождать ее номера и осмотреть из темноты незнакомый театр с громадной безразличной толпой зрителей, у меня задрожали поджилки. Я взглянула на Китти. Ее лицо под слоем грима побелело, но от страха или от решимости – сказать было нельзя. С единственной, клянусь, целью – поддержать ее (а как же: я ведь вознамерилась быть ей сестрой, и только сестрой) я стиснула ладонь Китти.
Когда помощник режиссера наконец кивнул Китти, мне пришлось обратить взгляд на сцену. Концерт шел без ведущего, призвать толпу к порядку было некому, а выход Китти следовал за номером популярного комика, которого вызывали на бис четыре раза, так что он еле упросил слушателей отпустить его. Публика согласилась неохотно; оркестр заиграл начальные такты первой песни Китти – раздосадованная толпа едва слушала. Когда на свет рампы выступила сама Китти, махнула шляпой и крикнула: «Хэлло!» – с галерки не последовало ответного гула; ложи и партер ограничились чахлыми аплодисментами – верно, понравился костюм. Принудив себя посмотреть в зал, я заметила там движение: люди ходили в бар или в уборную, мальчишки сидели спиной к нам на ограждении галерки, девушки окликали приятельниц в трех рядах от них или сплетничали с соседями, глядя куда угодно, но только не на сцену, где для них старалась в поте лица Китти – милая, умненькая Китти.
Однако мало-помалу настроение публики менялось – нельзя сказать, что разительно, но все же заметно. Когда Китти закончила первую песню, кто-то из зрителей, свесившись с балкона, крикнул: «А теперь верните-ка нам Нибза!» (комика, которого сменила Китти, звали Нибз Фуллер). Китти и глазом не моргнула; пока оркестр исполнял интермедию, она, приподняв шляпу, отозвалась: «Зачем? Он задолжал вам деньги?» Публика засмеялась, следующую песню слушали уже внимательней и хлопали по ее окончании оживленней. Чуть позже еще кто-то попытался потребовать Нибза, но соседи его зашикали; к тому времени, когда Китти