рыдала в голос, и даже круче —
звонила в ужасе всем врагам,
просила смирно себе прощенья,
чтоб корпус раковый пал к ногам
в метампсихозовом превращеньи.
И вновь кричала врачу «За что?!»,
совала доллары в два кармана.
…А солнце сыпало в решето
простое золото Инкермана.
И там, под золотом ЮБК,
над жизнью шаткой, смурной, короткой
пил то запоями, то слегка
муж нелюбимый в печали кроткой.
Она кричала ему «Вернись!»,
она грозила небесной карой,
потом в рыданьях швыряла вниз
мобильник «Vertu» на даче старой.
И не поехала хоронить,
и обезножила в две недели.
У парки злой вырывая нить,
концы пыталась соединить
над жизни дышащей еле-еле.
…На старом кладбище раз уж сто
необъяснимо и потрясенно
я вспоминаю то время оно.
И неизменно одна ворона
скрипит устало: «За что?» «За что?»
«Она стояла на седьмом этаже…»
Она стояла на седьмом этаже
у распахнутого окна.
И, как рассыпанное драже,
была ее дрожь видна.
Она проглатывала нембутал
и запивала вином.
И лист сиреневый трепетал
в неверном огне ночном.
Она дышала в трубку всю ночь,
ни слова не говоря…
И ангел силился ей помочь
в преддверии октября.
А на рассвете спросила, где ты,
а я не знала – где ты.
Но вдруг завяли твои цветы,
предвестники немоты.
Она сказала мне: Сорок лет
веду с тобой этот бой…
А я отправила время вспять,
ответила: Сорок пять…
Она вздохнула: Ну все… и вот
победа твоя близка,
уже снотворное не берет
с полфляжкою коньяка.
…И вдруг на меня из ее окна
надвинулась глубина.
И стала жалость моя нежна,
отчаяния полна.
Я так любила тебя в ту ночь
неслышно, издалека,
пока меня уносила прочь
невидимая рука,
и нерожденную нашу дочь
баюкали облака.
…Тех лет и бед провалился след.
Но, ветреницы судьбы,
слепые мойры идут на свет
из интернеттолпы.
И мне приносят такую весть,
ну просто ни встать, ни сесть.
Мол, генерал, боевая стать,
нарисовал свой дом,
чтобы без памяти выживать.
И научился в нем вышивать
гладью или крестом.
Облепиха
Облепиха облепила, облепила, оплела.
Если ты его любила, почему не умерла —
от отчаянья, от знанья,
сердце взявшего в тиски,
от его ко мне желанья
и моей к нему – тоски!
Облепиха, облепиха, ты колючая, как тать,
ты зачем будила